Будни - [36]

— Да, я хорошо помню эту полосу, — говорю я и, отвернувшись, долго молчу.

Отец наклоняется и кривым бурым пальцем копает землю. Земля рыхла и податлива. Мне кажется, он разрывает громадный созревший плод, наполненный чудесными соками и запахами. Наш род прошел длинный трудовой путь. Эта земля любовно обрабатывалась и удобрялась, но была бесплодна, как злое сердце. Она только брала силы, почти ничего не давая взамен, она волновала величиной площади и каждый год обманывала. А вот теперь земля ожила. Может быть, еще прадед Артемий думал об этой глубокой канаве вокруг полосы, только не смел ее сделать.

Было с ним такое.

Ладили дороги. Ехал проселком голова Казанского приказа Суслов. Увидал участок прадеда, велел остановить лошадь.

— Чья дача?

— Моя. Артемия Ивановича.

— Драть!

Дали двадцать пять розог. После Суслов спрашивает:

— Знаешь, за что драли?

— Нет, не знаю.

— За то, что хотел отличиться. Хотел всех умнее быть.

Так кончилось «ударничество» прадеда Артемия.

Отец находит зерно, долго его рассматривает и повертывается ко мне удивленный.

— Пшеница?

— Да, пшеница.

Я знал, мы с Алешкой переписывались.

Он стоит, вытянув руки, как будто держит блюда с горячей похлебкой.

Я не хочу говорить ему о том, что и семена пшеницы присланы мною, что пшеница для нас с председателем Алешкой предмет постоянных волнений и радостей. И, присылая ее, я заранее видел новые борозды и канавки, видел новую, плодоносящую землю, через пространства слышал ее запахи. Пшеница — редкий гость в нашей местности — будет золотиться на этой проклятой земле.

Он кладет зерно на зуб и медленно шевелит старыми челюстями.

— Не взойдет.

Я быстро склоняюсь к полосе и начинаю рыться. Зерно попадает пухлое, липкое, как червячок. Несколько секунд мы молчим. Я не смею посмотреть ему в глаза.

— Климат, — говорит он. — Наше северное солнце скупо.

Нахожу второе погибшее зерно. Не разгибаясь, мну его в пальцах. Обоняние мое улавливает кислый запах. Отец стоит надо мной, внимательный и неподвижный. Может быть, он улыбается. Мне все равно. Рою конец полосы, как крот. Около меня крохотные горки и пирамиды. Нахожу несколько здоровых зерен и даю ему. Да, они хороши, только этого мало. Мы перебрали около десятка зерен.

— А что будет, если она не взойдет? — спрашиваю я.

— Это я у тебя хотел спросить.

— Я тебе скажу.

Высоко подняв брови, он смотрит на меня во все глаза.

— Тогда мы достанем новых семян.

Сделав несколько шагов по полосе, я снова рою землю. Одно, второе, третье — как на подбор.

— Все в порядке, отец!

— Так, так, — говорит он и, как за подаянием, протягивает руку.

Свое торжество я стараюсь делать незаметным. Я дам ему волю через два дня, когда взойдет пшеница.

— Ну, а где же теперь твоя полоса?

Он показывает в другой конец поля.

— По белому свету хуже той земли нет. Идем-ка, идем.

Тихонько посмеиваясь, я шагаю рядом. Что с ним поделаешь? Если встретится кто из колхозников, будет стыдно.

Вдали, на меже, маячат Кисяй с сыном. Вот тоже вышли два пугала.

Впереди нас желтый колхозный двор. Березы окружают его, как факелы. Слышится ржание лошадей, звенит колодезная цепь. Проскользнуть незамеченными нам не удается. От двора идет бригадир, он же — председатель колхоза, Алешка Воробьев. Еще издали он улыбается мне, сверкая широкими зубами.

— Вот хорошо, что сам догадался! Да еще со стариком!

Он высок ростом, жилист. Лицо у него скуластое, смуглое.

Мы крепко пожимаем друг другу руки.

— Ну, пошли!

Я легонько подталкиваю отца в спину. Он смущенно кашляет. Семенит рядом, как подросток.

Наклоняясь ко мне, Алешка, как о чем-то особенном, сообщает:

— Нет у меня арифметики. Она меня вконец измучила. В тоску ударило. Летом во сне хожу, копны считаю, с бабами ругаюсь.

Сердито плюет в сторону.

— Уж какое дело: счетоводу меня учить приходится. Как я после этого за мим досмотрю? А главное…

Он снова наклоняется ко мне и шепчет:

— Главное, Андрюша, эти десятые да сотые. И будь они прокляты!

В голосе Алешки отчаяние, большие черные глаза широко открыты.

— Ничего, вместе одолеем.

— Ведь так-то я ее, окаянную, знаю. А как считать, так каждый раз вспотеешь. Мне везде цифра кажется. Позавчера сидел, считал-считал — голова закружилась. Пошел к кадке с водой, тянусь ковшиком, а там цифра сорок девять!

Из боковых ворот выглядывает круглая белотелая женщина, в желтой кофте, с вилами в руках. Поставив к воротам вилы и поправив на голове платок, она идет вдоль стены и из-под платка разглядывает меня. Я узнаю Анну Прокопову, сноху отцовского приятеля Ермолая Петровича.

Мы здороваемся.

— А я вот конюхом, — говорит Анна и по-девичьи вспыхивает.

— Она, брат, молодец! — говорит Алешка. — Считать станет, так те дам! — И, желая ошарашить меня, выкрикивает: — Делить и умножать умеет!

Удивительного я тут ничего не нахожу, но сочувственно киваю головой.

Анна водит нас по конюшне. Слежу за отцом. Он рассматривает все с какой-то особенной настороженностью. Вот у этой кобылы натерты спина и плечи. Она суха, как изгородь.

Алешка останавливается и смотрит на отца.

— Никак не можем выправить.

— Хм! — отвечает отец. — И у Шалтыка она была не лучше.

Во дворе светло и чисто. Под ногами у лошадей золото свежей соломы.