Будни - [25]

— Ты чего тут делал? — спросил Игнат.

— Спал…

— Ишь ты, — сказал Никола. — Каково спать-то было? Блохи не кусали? Там ведь их чертова пропасть.

— Нет…

— Вот как! Ты, видно, невкусен… А не приснилось ли чего? — донимал жертву Никола под общий хохот.

— Приснилось…

— Поди, не выспался? Не хошь ли еще поспать?

— Да отвяжись ты от него, — со смехом сказал Игнат, — пускай идет, досыпает.

Согнувшись в три погибели, Носарь шмыгнул в дверь.

Когда собрание окончилось и мужики, подписавшись к приговору о переходе на шестиполье, стали расходиться, Федька заторопился домой. Ему хотелось поговорить с Анютой, порадовать ее успехами, услышать, как и раньше, похвалу себе. Хотелось все забыть, простить Анюту, и опять мелькала надежда на то, что ничего не было, что он напрасно подозревает жену.

В деревне уже гасли огни. Молодежь расходилась с поседки. С Федькой весело здоровались, шутили, и это еще пуще веселило его.

— Анюта, дура, — бормотал он, — никуда не делся твой Федька. Вот он весь, собственной персоной…

У крыльца Федька остановился. Ему показалось, что кто-то стоит рядом у стены.

— Кто тут?

— Я, — послышался слабый, робкий голос Анюты, — вышла тебя встретить…

Голос ее дрожал. У Федьки екнуло сердце.

— Гм… Что-то давно ты меня не встречала.

И вдруг он почувствовал, что под крыльцом они с Анютой не одни. Дрожащими руками достал спички.

— Ой! — вскрикнула Анюта, схватила его за руку, но он бешено оттолкнул ее и чиркнул спичку. Вспыхнул слабый огонек, и сразу же бросились в глаза торчащие из-под хвои длинные расшитые валенки — такие носил в деревне один Семен Гиря.

Чувствуя, что его открыли, Семен быстро поднялся на ноги, в упор посмотрел на Федьку и рассмеялся наглым, рокочущим смешком. Спичка погасла.

— Ну, так, — тихо сказал Федька, прислушиваясь к шагам уходившего и уже не видного в темноте Гири, — что же теперь будем делать, жена дорогая?

Сказал и почувствовал, как в нем вмиг исчезло, оборвалось все, чем жил, на что надеялся, чем хотел жить в будущем.

13

Васька долго будил спавшего на конике отца — теребил его за редкую бороду, дергал за нос. Ему казалось, что отец не спит, а так, притворяется.

— Ужо погоди, я тебя!

Он почерпнул из кадки воды и, набрав полон рот, прыснул в согнутую спину Федора. Тот вздрогнул.

— Ну, чего пристал, отвяжись!

Васька всхлипнул.

— Я тебя только будил, а ты вон какой сердитый. Больше не стану будить… Не стану!

Подобрело у отца лицо.

— Ну, вот дурак, я на шутки, а ты и испугался.

Но Васька уж недоверчиво смотрел на него. Испуг и горе затаились в черных глазах.

Федька прикусил губу.

— Ты не сердись на меня, Васька, у меня голова болит, а ты будишь, вот тоже какой.

Завтракали молча. И опять это удивило Ваську.

— Мама, ты чего сердишься? — говорил он. — Неправда, что я у Никитиных окно разбил, это Колька Игнатов.

— Жри! — сердито крикнула мать.

— Потише, — прошипел Федька, и жена сразу сжалась, спрятала глаза.

После завтрака отправились за березовыми вершинками для веников. Снегу за последние дни прибавилось, иногда нога погружалась по колено. Снег был рыхлый, крупитчатый, как песок, хрустел и шелестел под валенками. Над пожнями серело невеселое небо. Редкие желтые листья, кое-где уцелевшие на березах, безжизненно и ненужно лепетали, иные из них отрывались от ветки и, сиротливо мелькнув в белом просторе, прятались куда-нибудь в яму, за пенек, за кочку, чтобы больше никогда не появиться на свет…

Васька бойко вышагивал рядом с отцом. Большая шапка лезла на глаза, и кончик покрасневшего носа служил ей подпоркой. Парень фыркал носом, откидывал шапку, но это не помогало.

— Ты бы мне, тятька, другую шапку купил. Эта мне не по голове. Вот когда подрасту — буду и эту носить.

И тут же, увидев на березе сороку, подпрыгнул, скинул шапку и замахал ею. Сорока полетела. Паренек, довольный, засмеялся.

Вскоре пришли на свою пожню. Жидкий рыжий березник опушил ее. Высокий покривившийся стог, похожий на сахарную голову, возвышался у кустов. Метали его перед дождем — торопились и как весело работали тогда…

Федька принялся рубить вершинки. У Васьки был маленький топорик, с которым отец ездил на пашню. Тонкие прутья он рубил обеими руками со всего плеча, старался, вспотел, но отец все браковал его работу.

— Ну вот, тятька, как же так, неужели я зря и старался?

— Видно, зря.

— А я все-таки стану…

Когда Васька, приподняв свою шапку, смотрел на отца, в глазах у него было что-то не детское, осмысленное, и искрились в них знакомые огоньки. Это было непереносно, и минутами Федькой овладевало дикое желание, стиснув зубы, схватить Ваську, хлестать его крепким жидким прутом только бы не смотрели на него эти глаза, не горели бы в них эти знакомые искры.

— Будет с топором шалить! — крикнул он злобно — Топор тебе не игрушка!

Васька остановился, испуганно посмотрел на отца, и на глазах его, ставших сразу по-детски простыми, проступили слезы.

— А вот… вот… тятька! Чего ты сегодня такой? Вот буду артистом, не приеду тебя проведать.

Васька опустил руки, выронил топор. Крупные слезы потекли по лицу, посыпались на худой, рваный пиджачишко, без счету раз кропанный, без счету раз перешивавшийся заново.