Будни - [13]

— Ну вот все и испортил, ворона, — ворчал Васька, выходя в избу. — Давайте играть другое. Я буду председателем сельсовета, а вы приходите ко мне с налогом.

Это предложение всем понравилось, — даже Анюта запрыгала. Васька, вооружившись карандашом и бумагой, сел за стол.

Первым пришел Мишка Семенов.

— Ну, товарищам последние копейки принес! — задрав голову, сказал он.

— Разве так приходят? — возмутился председатель. — Ты приди, подойди к столу и скажи — пришел сельхозналог платить.

— А для чего и налог? Нам никакой пользы нет. С нас шкуру дерут… У нас тятька так говорит, он больше знает. Не налог, а собаке в рот.

— Да тебе-то какое дело? Как я говорю, так и делай.

Мишка сердито повернулся на месте и отошел в сторону.

— Ты, Миша, не сердись, я нарочно, — мягко сказал Васька, — давай лучше землю делить.

— Мне на шесть едоков! — крикнул Колька.

— На шесть много, так и не бывает, на три можно.

— На четыре, — сказал Колька.

— Ну, пускай на четыре.

— Не на четыре, а поровну, — вмешался Мишка Семенов. — У тебя ребятишек много, так ты и счастлив. Ребятишек нетрудно делать, а ты вот работать научись.

— Ну, ладно, не спорь. Колька, бери меру.

— Какую меру-то?

— Ой, растрепа! Бери ухваты.

— Лучше сковородник.

— Ну, сковородник, все равно. Вот половицы, это будут у нас полосы. У этой стены длинная, до самой двери, так будем давать у́же, а там стол мешает — шире.

— Можно под стол забиться и там смерить.

— Под стол с плугом не поедешь, да этак и неинтересно. Лучше — одна половина дольше, другая короче.

Мишка Семенов взялся записывать, Анютка, наломавши лучинок, приготовилась втыкать их в щели.

— Мне первому, — сказал Мишка.

— Это почему же? — спросил Васька.

— Потому, что у меня земля даром не пролежит. А дай другому, он пустыню сделает.

— А мы жребий кинем.

На жребий согласились все, кроме Мишки. Длинный край достался Анютке.

— Я не стану играть, — сказал Мишка, надувши губы, — тут Васька подделал.

— Ну, делай сам, — крикнул обиженный Васька. — Вот простокваша кислая!

Мишка сам держал шапку с номерками, но и на этот раз длинная полоса досталась не ему, а Кольке. Он нахмурился и отошел к столу.

— Что, и играть не будешь? — спросил Васька.

— Делите, мне все равно.

— Ты на сколько едоков берешь?

— На четыре.

Васька деловито измерил землю, себе и Анютке наметил по два едока, Кольке трех, Мишке четырех. На коротких полосах выходило полсковородника на едока, на длинных — четверть.

— Это курам на смех, а не земля, — недовольно сказал Мишка, смотря на доставшуюся ему полосу в три половицы. — Себе небось вон сколько намерил.

— Тьфу, зараза! — крикнул Васька и так посмотрел на товарища, что даже Федьке стало неловко. — Переходи на тот край. Забирай полсковородника!

Но Мишке и тут показалось неладно. Он сказал, что надо отодвинуть стол, потому что земля с этого краю хуже, с водорезом.

— Зюзя, — зло крикнул Васька, подбегая к товарищу, — с тобой никогда не поиграешь!

Федька видел, какая ненависть горела во взгляде сына, и сам волновался.

— Кулак ты, вот кто! — выпалил Васька.

И вдруг Федька вздрогнул, побледнел — зарябило в глазах, и даже дышать стало трудно: ему показалось, что с лица сына смотрят на него глаза Семена Гири, такие же темные, быстрые, с злыми, прыгающими в них огоньками.

— Играть, не плакать, — глухо произнес Федька. — Васька, сядь. И ребятам домой время.

Васька молча положил сковородник, но взгляд его еще долго не потухал.

5

Вернувшись от соседей, Анюта никак не могла понять, что случилось с Федькой.

— Ушел честь честью, а тут на-ко, — вздыхала баба, глядя на его насупленное лицо. — С чего это ты?

Федька нехотя, вполголоса ответил:

— Полно, дура! Тебе всегда не знать что покажется.

И, помолчав, добавил:

— На поле с Семеном Гирей поспорили.

— Что эдак?

— Да все из-за земли… До поры до времени все хорошо, а как коснулось — показали себя.

— Нет хуже нашей деревни…

Чувствовала Анна что-то особенное в голосе Федьки, металась встревоженная из угла в угол. Несколько раз пробовала она заговаривать с мужем, но тот молчал, хмурился. А когда она предложила ему самое любимое его кушанье — горох, он схватил фуражку, велел Ваське одеваться и, ни слова не сказав ей, вышел из избы. Вконец перепуганная Анюта завыла, бросилась к окну. На улице было пусто. Садилось солнце, и огненные отсветы его играли на стеклах домов напротив… Затем показался Васька — деловито и весело улыбаясь, он выводил из двора лошадь. Следом за ним вышел Федька, стал привязывать к телеге старые веревочные вожжи… Анюта поняла, что муж собрался ехать за дровами, и хоть пугали эти сборы в позднее неурочное время — тревога отлегла от сердца.

Давно кончились теплые дни. Растеряв листья, обнажились деревья. Голая и печальная качает длинными тонкими сучьями рябина, яркими пятнами алеют на ней гроздья ягод. Сей год тяжелы у рябины кисти, крепка, как краснощекая молодуха, осень! Днем носятся в воздухе легкие серебряные нити, небо чистое, почти такое же голубое, как летом, и только в воздухе, холодеющем, как бы остекленелом, чувствуется осень, запахи грибов, овинов, свежего хлеба… Кричат улетающие поздние птицы, одинокий и худой, точно страдающий чахоткой, конек на крыше смотрит в пустое небо. Все кажется особенным, небывалым, и частушка звенит издалека как-то по-новому полно и грустно: