Будни - [121]

Здесь всегда выводок, но сейчас плесо чисто. Удивленный, Аверьян выпрямляется и подходит к самой воде. За кустом на мели стоят бабы. Перемокшие, веселые, все с подоткнутыми юбками, у всех полные корзины черники. Одна пьет пригоршней воду. Поодаль, крепко поставив загорелые ноги, стоит Настасья — в белой рубашке, в новой юбке грубого домашнего тканья. Она рассматривает Аверьяна и слегка улыбается. Руки ее раскинуты, корзина и белый узелок свободно висят через плечо. Вода вьется вокруг ее ног серебряными гребешками, видно, как перекатывается около ног галька.

— Нашел выводок, да не тот, — говорит ему Устинья. — Мы, брат, видели, как ты полз.

Спереди Аверьян весь мокрый.

— Черти, — говорит он, — согнали выводок.

— А ты лучше на нас посмотри, — продолжает Устинья.

— Глаза разбегаются.

— Ну, батюшка, сокол с лету хватает.

Бабы выходят из реки и обступают его. От корзин пахнет лесом, свежестью. Он пробует из каждой корзины.

— Все бегает, — замечает Устинья. — И поговорить с ним некогда. Стал коммунистом, так зазнался.

— Ну, ты зря. Я еще не коммунист.

— Скоро станешь речи говорить, как Илья…

— Не знаю. Если научусь, стану.

Устинья лукаво переглядывается с бабами.

— Первый день, когда ты пришел, у нас говорили: «Вон горская молодая пришла. Давайте спросим: каково первый год у свекровушки?»

Бабы смеются.

— А ну вас! — отмахивается Аверьян.

Настасья не пристает к разговорам. Она стоит в стороне и поправляет юбку. Аверьян подходит к ней. На секунду видит ее лицо и отводит глаза.

— Да возьми и побольше, — говорит Настасья, — не жаль.

Он берет целую горсть и с равнодушным видом поворачивается к ней спиной.

— Что, все у нас в группе будешь, аль в другую уйдешь? — спрашивает Устинья.

— У вас.

— Сегодня станешь стог метать, возьми меня в помощники.

— Ну, поспеет сено — ладно.

Бабы шумно идут по лесу, а он стоит на берегу и с раздражением думает о том, что до сих пор, встречаясь с Настасьей, не может прямо смотреть ей в глаза.

Потом он догоняет женщин.

— Нас ругаешь, а без нас никуда, — говорит Устинья и встает с ним рядом.

Аверьян обнимает ее за талию, и они, не торопясь, в ногу идут за толпой.

— Раньше-то ведь мы с тобой друг от друга ничего не утаивали, — говорит Устинья.

— Я и сейчас такой.

— Неправда, В тебе сейчас уже той простоты нет.

Они спускаются в овраг. Устинья шагает совсем медленно. Женщины удаляются от них. Впереди, за елками, мелькают платки, кофты.

Устинья тихо спрашивает:

— Правда ли, что ты осенью с Настасьей в обнимку ходил?

Аверьян выпускает ее талию.

— Ты бы меньше сплетничала!

Несколько минут Устинья молчит. Потом поворачивает к нему круглое улыбающееся лицо и начинает трещать:

— Бабы рассказывают: «Она один раз вечером идет, и он идет. Он ее взял, захватил: «Нам с тобой хоть бы в обнимку подойти». — «Нет, не стоит. Чего зевал раньше? Мне надо на конюшню идти коней кормить». — «Пойдем вместе». — «Нет, который-нибудь один сначала пойдет — либо ты, либо я». Вот после Настасья с Мариной встретились, Марина ей: «Ты молодец». — «А что?» — «Хорошо ты с моим занимаешься». — «Я ничего не занимаюсь. Он меня звал во двор, да я не пошла…» — «Мы с дочерью шли, все у вас подслушали». — «Подслушали — так чего?» — «А он к тебе приставал, да ты не согласилась». — «Нет, мы только пошутили». — «А вот мы с дочерью ждали, уж если бы ты согласилась, так обоим бы головы отрубили». — «Ну, матушка. Надо дождаться, чтобы согласилась, да чтобы пошли…»

Лицо у Аверьяна горит. Откуда пошла эта сплетня? Он злобно смотрит на Устинью.

Устинья затихает. Большие серые глаза ее печальны.

— А ты не сердись, — говорит она. — Может, бабы тут и не виноваты. Дыму, батюшка, без огня не бывает…

Устинья застенчиво улыбается.

— Вон у меня, в девках, тоже был дружок, так, бывало, на покосе видишь — его сапоги лежат, сапоги-то надо задеть…

— Бывает…

Он смотрит в просветы елок, как бы занятый только рекой.

— Вон тут на камнях любят жить утки…

Устинья хитро улыбается и начинает говорить о ягодах: сколько в этом году черники!

Всю дорогу болтают. Устинья больше не вспоминает о Настасье, и когда они, догнав баб, умолкают, Аверьян благодарно смотрит на нее.

Все к полудню просохло, но метать стоги Аверьяну не пришлось: обмеряли приусадебные участки. Аверьян сидел у Ильи и поджидал комиссию.

В большой летней половине избы было прохладно и сумрачно: окна выходили в хмельник. Эту половину Илья называл горницей. Она служила только для детей, приезжающих из города на лето. Изредка Илья принимал здесь почетных гостей. Иногда сам читал здесь газету или слушал патефон. Все здесь было по-особенному. На подоконниках стояли цветы. На столе, покрытом кружевной скатертью, — письменный прибор, украшенный раковинами. Павла даже входила сюда редко, разве прибрать после мужа, если он что бросит на пол.

На передней стене висел увеличенный портрет Ильи в раме. Под ним подпись: «Дорогому папе. Витя и Матреша». По обе стороны портрета в рамах под стеклом — ударные грамоты Ильи, выданные лесными и сплавными организациями. Тут же благодарственная грамота своего колхоза, которую Илья показывал Аверьяну. В стороне висели свидетельства детей об окончании школы и их фотографические карточки.