Будни - [110]

Хорошо сидеть у пылающего очага, плести сосновые корзины, прислушиваться к крикам гагар и кукушки. А днем, когда котелок полон упругими черными окунями, лежать в темноте избы на нарах и дремать под гудение слепней.

…И вдруг все это меркнет. Все, к чему прикасался с благоговейной дрожью, что при одной мысли вызывало восторг, кажется навсегда утраченным, и ты со страхом проходишь мимо. И хотя по-прежнему в дому: теплый свет, уютное шипение самовара, домовитость лавок, привычные голоса и та же береза стоит под окном и по-прежнему, выходя на крыльцо, ты видишь пашни и луга с темными пятнами теней и впадин, и людей, с которыми давно сроднился на общем деле, но сердце твое не испытывает трепета.

Все это кажется виденным очень давно, может быть, в младенчестве, когда впервые пробудилось сознание.

Всюду, всегда и во всем — одно. Вещи, солнце, воздух, деревья, травы — все напоминает только о ней, за всем стоит только одна она…

Аверьян открывает глаза. В упор на него смотрит с полатей Аленка.

Он вздрагивает от неожиданности.

— Ты почему не спишь?

— А сам!

— У меня забот много.

— Каких?

— Ну, каких, о колхозе, о вас. Мало ли еще что? Вырастешь большая, все будешь знать.

Лежат молча. Марина ворочается спросонок и стонет. (Последнее время ей снятся какие-то нелепые страшные сны.)

Он будит ее.

— Спать не даешь. Повернись на бок.

Лицо у Марины испуганное и глупое. Она начинает почесываться, что-то бормочет, снова засыпает и опять стонет.

Несколько минут он сидит на краю постели.

— Так-так, Аленушка, скоро экзамен?

— Да.

— Не страшно?

— Нет.

Он ложится, прикрывается наглухо одеялом и по-прежнему чувствует, что Аленка смотрит на него.

Утром он пробует поболтать с Аленкой.

— Как эти трое, с Бора, слушаются Константина Петровича?

— Теперь слушаются.

Сидят за чаем. Самовар на столе — пылающим костром. Все от него щурятся.

— Жаркое будет лето, — говорит Марина. — Сказывают, к сенокосу-то экспортники вернуться сулятся. Гришка Конопатчик, Вавила…

— Что ж, и время.

Аверьян не смотрит на жену. Дует в блюдце. На дне блюдца колыхается солнечное пятно.

Сегодня выходной. Днем Аверьян подправлял у себя в огороде картофельную яму, пилил с Аленкой дрова. Вечером он сказал Аленке, что нужно получить кое с кого деньги за облигации, и пошел по деревне.

Он заглянул в две-три избы. У палисада Настасьи немного задержался, потом быстро прошел на крыльцо.

Настасья стояла среди избы с ведром в руке.

— Пошла в завод, — сказала она, посмотрела на свекровь и велела ей с ребенком идти спать.

Старуха послушно ушла в сарай. Слышно было, как скрипнули ворота, загремели половицы, опускаясь на покривившихся балках.

— Скоро косить, — сказала Настасья, смотря в сторону.

— Да.

Помолчали.

— Ведро-то поставь. Успеешь…

Настасья поставила ведро и хотела сесть на переднюю лавку.

— Садись поближе…

Она посмотрела в окна, села с ним рядом, навалилась на стол и закрыла лицо руками.

— А вдруг кто придет?..

— Никто не придет…

В это время дверь в избу распахнулась и с криком: «Вот я и пришла!» — заскочила Аленка.

Настасья быстро поднялась, подошла к шкафу и стала там что-то искать.

— Сейчас скажу маме! — кричала Аленка. — У тебя уж дочка вот какая, а ты гулять.

Ничего не говоря, он взял Аленку за руку и повел из избы. Она замолчала, но когда вышли в поле, снова принялась ругать его и грозила рассказать все матери.

— Мы с тобой жить не будем. Отделимся. Иди к своей Настасье. Больше не ходи к нам.

И тихонько плакала.

Он шел сзади, опустив голову, и не мог говорить от стыда, отчаяния и боли.

Перед самым домом Аленка притихла и только в огороде сердито прошептала:

— А маме все равно скажу.

Зашли в избу. Аверьян сел к столу и стал ждать, когда она начнет рассказывать матери. Теперь было как-то все равно. Казалось, хуже того, что есть, уже не будет.

Однако Аленка уже ничего не сказала, и он понял: пожалела его.

Глава четвертая

У Марины болит голова. Она сидит на лавке и тихонько охает. Приходит Павла Евшина, маленькая, круглая, с хитрыми зеленоватыми глазками.

Павле что-то нужно. Стараясь попасть в тон хозяйке, она тоже охает.

Так они сидят с минуту. Потом Павла говорит:

— Ох, ох, не нужна ли тебе курица?

— Ох, ох, какая у тебя?

— Ох, ох, белая. Кладистая, урядная, хорошая.

— Ох, ох, белую-то масть я не люблю.

Молчание.

М а р и н а: А может, она не совсем белая?

П а в л а: Не совсем, не совсем. Рябенькая.

М а р и н а: Рябь-то какая? Серая?

П а в л а: Серая, серая.

М а р и н а: А может, с желтинкой?

П а в л а: Так, так, так. Не белая, не серая, а рябая с желтинкой.

Аверьян только что принес из лесу две стойки для кос. Сидит у стола и ждет обеда.

Зной. Павла обливается потом.

Разговору их нет конца. Это становится невыносимым.

— Как вам не надоест? — сердито говорит Аверьян.

Обе переглядываются. Павла колобочком катится к двери. Идет за ней и Марина. Там они продолжают разговор. Дверь не закрыта. Аверьяну все слышно.

П а в л а: Борода кустиком черная и ус черный. Я вышла, а он с крыльца и пошел через дорогу. В руке что-то болтается. Она его к себе в горницу пускала.

Молчание.

М а р и н а: Это агент Охотсоюза. Он и к нам заходил. Известно, все по делу.

П а в л а (шепотом): А ты, матушка, не защищай. Все ходят и твой был.