Будни милиции - [13]

К тому же язва, как вам известно — заболевание внутренних органов, и самый квалифицированный поверхностный осмотр без анализов, без рентген весьма приблизителен. И смею вам доложить, — от волнения Павлов почему-то стал выражаться несколько старомодно, — для Николаева гораздо важнее было скорее попасть в больницу, на операционный стол, чем подвергаться долгому и, поверьте моему многолетнем опыту, бессмысленному осмотру на квартире. Вот и фельдшер может подтвердить, что уже через пятнадцать минут после моего приезда по срочному вызову на квартиру Николаевых больной был доставлен в приемный покой больницы имени Семашко. Надеюсь, что хотя бы к поставленному мной диагнозу у вас нет претензий? Это были не сердечные и не сосудистые явления, а именно прободение. Но я все-таки ввел ему кофеин. — И, вновь обретая ушедшую от него уверенность, Павлов снова спросил: — А в чем все-таки дело?

И тогда я сказал. На Павлова было жалко смотреть. Теперь ему сразу стало много лет, даже больше, чем было на самом деле. Глаза его как-то сразу потускнели, руки повисли вдоль туловища. Из крупного, красивого, гордого мужчины он превратился в нескладного сгорбленного.

— Не может быть, — бессмысленно и монотонно повторял он снова и снова. — Выходит, что я действительно ошибся в диагнозе. Но мне даже в голову не пришло искать ранение. Не было повязки, вообще ничего не было. И он мне ничего не сказал… Но даже если это так, я ничем не повредил ему, не промедлил, не сделал ничего такого, что могло бы ухудшить его состояние. И даже если бы я распознал ножевую рану, все равно был бы бессилен оказать ему реальную помощь на месте, спасти его.

Я, конечно, видел, что Павлов искренне переживает свою оплошность, и не только как специалист, как врач, но и просто по-человечески, однако это не искупало его ошибки. Он был виноват и сам отлично понимал это, хотя объективно действительно ничем не мог помочь Николаеву.

Узнав, что я еду в морг, Павлов попросил меня взять его с собой.

— Я хочу поговорить с судебным медиком, — сказал он.

Это было его право, и я согласился подождать его минут пять, пока он договорится с начальством о том, кто подменит его на станции. Дорогой мы ни о чем не говорили. Троллейбус бежал по набережной. Павлов с угрюмым выражением на лице молчал, забившись в угол. Правда, казалось, что он хочет о чем-то спросить меня, но, как видно, на это у него не хватило решимости. Он сильно волновался, об этом можно было судить хотя бы по тому, как он время от времени с шумом втягивал воздух сквозь стиснутые зубы и вздыхал.

…Морг был закрыт. После долгого блуждания по многочисленным коридорам и лабораториям мы разыскали наконец подполковника Одинцова и судмедэксперта Рыжова в небольшом кабинетике больничного патологоанатома. Все трое уже сняли халаты и оживленно обменивались мнениями после проведенного вскрытия. Я сделал попытку выйти с Одинцовым в коридор, чтобы доложить ему о результатах своей поездки, но он шепотом сказал мне:

— Чуть позже, давай сначала послушаем Рыжова. А кто с тобой, врач скорой помощи? Ну что ж, ему тем более следует послушать.

Эту последнюю фразу он произнес нарочно громко. И Павлов, услышав ее, изменился в лице.

— Инерция мышления вас подвела, голубчик, — снисходительно и укоризненно начал Рыжов, обращаясь к Павлову. — Вы бы заметили рану, если бы были внимательны. Согласен, это было нелегко, наружный след от удара ножом совсем невелик. К тому же больной ничего не сказал вам. Но, простите, маленькие дети и животные тоже не отличаются красноречием, однако это не мешает врачам лечить их и даже вылечивать. Лезвие, которым был нанесен удар, довольно длинное, сантиметров двенадцать — четырнадцать, узкое. Кровоизлияние внутреннее. На теле Николаева в месте нанесения ранения отчетливо видны темные следы, похожие на йод. Я взял кусочек ткани на исследование, и, если подтвердится, что это йод, а так скорее всего и будет, значит, Николаев прижигал рану, следовательно, опасался последствий и пытался с ней что-то сделать. Сотрудники уголовного розыска, наверное, сумеют со временем сделать соответствующие выводы из этого факта, но уже и так ясно, что покойный хотел скрыть свою рану. Однако все равно, доктор, вы должны были ее заметить. Хотя, мне кажется, после вызова скорой помощи предотвратить летальный исход уже не мог никто.

Я спросил у Рыжова — сколько времени Николаев прожил после ранения, хотя бы приблизительно.

— Ну, разумеется, приблизительно, — сказал Рыжов. — Точно вам, пожалуй, теперь может сказать только убийца. Самоубийство я на девяносто девять процентов исключаю. Хотя, должен сказать, судебная медицина знает самые ухищренные, самые необычные способы самоубийства. Но воткнуть себе нож в живот… На такое решится разве что, душевнобольной, а Николаев, как известно, был нормальным человеком.

— Харакири, — подал голос Павлов.

Рыжов усмехнулся:

— Действительно, похоже на харакири. Но я еще никогда не слышал, чтобы этот жуткий способ использовал кто-нибудь, кроме японских самураев. Может быть, это несчастный случай. Но почему в таком случаем он скрыл это от жены? Возможно, не хотел ее тревожить. Но ведь состояние его было таково, что требовалось срочное вмешательство врача. Предположим, эта рана получена на любовной почве, скажем, от мужа соблазненной им женщины. Тогда понятно, почему он скрыл от жены, от отца, но врачу скорой помощи или в больнице он ведь мог сказать. Значит, либо он не придал значения ранению, либо у него были веские причины скрывать это ранение и от жены, и от всех остальных.