Будни - [3]

Настя вошла, скинула ватник.

— На свиданье бегала? — спросил Антон.

— А с кем ему поговорить, как не с нами? — сказала Настя.

— Я к ихним делам не касаюсь, — сказал Антон. — И ты не встревай.

Он снял с нее сапоги, погасил свет. Настя легла, а Антон еще подымил в открытую печную дверцу.

Он все прикидывал: в кого они пошли, его сыновья? Вроде и есть схожесть с ним и с Настей, и там, где он наблюдал это сходство, оно его радовало. А перед различием он застывал в молчаливом недоумении. И вникать в это различие не желал… Нынешним летом Антон возил одного профессора на рыбалку. Ездили они по заливу, ловили на дорожку. Щука не брала совсем, профессору было скучно елозить по одному и тому же маршруту вдоль каменной гряды, и он стал рассказывать Антону про наследственность. Выходило, по этому профессору, что дети, случается, похожи не на своих родителей, а на дедов или прадедов. И теперь, куря в печь, Антон подумал, что, может, у него в крови затаился какой неизвестный дед, на Антона он действия не оказал, а в Петьку с Володькой маленько выбрызнулся.

Когда он улегся рядом с Настей, она, словно угадав, о чем он думает, спросила:

— В кого ж они уродились?

— А ни в кого, — сказал Антон. — Время нынче такое: наведут полный дом невесток, а мы разбирайся с ними… Спи.

2

Живя у самой реки, Антон служил в заказном охотхозяйстве рыбацким егерем. Служба эта колготная до невозможности.

Рабочего дня у Антона не существовало — были рабочие сутки круглую неделю. Ранним ли предрассветным утром, поздней ли ночью стучались в окошко его квартиры гости — так положено было называть тех людей, что имели билеты-разрешения на ловлю. Гостям следовало выдать лодку, а с теми, кто посановитей, Антон выезжал на катере.

С мая месяца по октябрь, полгода кряду, он спал клочковато, как попало. Он и не раздевался на ночь, только стаскивал сапоги, чтоб не затекали ноги. В постель с Настей не ложился, а придремывал в другой комнате на оттоманке, подсунув под голову твердый валик — на нем не разоспишься. Лишь в сильное ненастье, когда и река и залив разгуливались, выпадала Антону тихая ночь.

Лодки и три катера стояли на воде под окнами его дома, прикованные цепями к кольцам цементного мола. Весла с якорями были замкнуты в сарае. Поднятый гостем на ноги, Антон шел, не разлепляя глаз, к сараю, выбирал там нумерованные весла, когтистый якорь с веревкой и, груженый, спускался к реке. Здесь он отмыкал ключом из огромной связки ту лодку, номер которой соответствовал веслам.

А воротившись с рыбалки, гость снова будил егеря, и тот проделывал всю прежнюю операцию уже наоборот: замыкал лодку и тащил весла с якорем в сарай.

Время суток — утро, день, вечер, ночь — мутно склеивалось в голове Антона. А тут еще и гости попадались всякие. Вырвавшись из города, с работы, от семьи, от занудных, опостылевших забот на волю, иной человек полоумел. Он шалел от безнадзорной свободы, для него наступал праздник плоти и духа, а справлял он его согласно своей натуре.

Охотхозяйство располагало крупными угодьями: тысяч десять гектаров хвойного леса со всякой птицей и зверьем и километров пять порожистой широкой реки, такой неистовой, что в ветреную погоду по ней кудрявились седые волны. Ее лукавое, капризное течение то набирало скорость, то внезапно замедлялось на поворотах до ласковой неподвижности, а затем, словно обезумев, вырывалось напрямую. Один берег был высок и лесист, а другой высок, но гол.

Река впадала в залив. На самом деле она не впадала — отчаянно неслась, гонимая наслаждением от предстоящей встречи.

Сотни раз, сидя на стрежне в заякоренной лодке, я, даже в тишь, видел, слышал и ощущал всем телом нетерпение воды, окружающей меня. Впереди и по сторонам, сколько видно было глазу, упруго натянутая поверхность реки радостно мчалась вдаль; позади же меня, задержанная лодкой, вода нервно билась о борт, хлопья пены, как на губах припадочного, скапливались у якорных веревок. Туго спружиненные, они трусливо, мелко вздрагивали. Лодка робела, ее тоже била дрожь.

Но я не знаю большего счастья, чем сидеть вот так на этой веселой живой реке, отключенным от действительности, когда все миллионы датчиков твоего занузданного существа воспринимают только бескрайнее небо и стремительную воду.

Это ощущение особенно явственно на рассвете, даже до рассвета, когда день еще не занялся и ночь еще не отступила. Это уже не кромешная темень, хотя кромешно темно, однако ты, не по-людски, а как зверь, чуешь, что сейчас медленно начнет редеть мрак. И от этого предчувствия — всего лишь от предчувствия! — ты обретаешь зоркость. Источника света еще нет нигде, но есть твоя вера, что свет вот-вот сотворится.

Я складываю на ощупь рыбацкие снасти в лодку. И так же на ощупь вставляю весла в уключины. Их пока надо держать по́ борту, не спуская в воду, — рядом, вплотную колышутся соседние лодки, словно вздыхая, что я выбрал не их.

Отталкиваясь от них руками, я выползаю на свободную поверхность, и тотчас меня подхватывает течением. Река работает подо мной, она, забавляясь, вертит мою лодку, норовя вынести ее на середину. Противоположный берег не виден, да и тот, от которого я только что отплыл, уже вымаран тьмой.