Будни - [16]

Сперва жадно ели, набросившись на хлеб с горчицей. Выпили по стопке.

— Славно поработали, — сказал Гуляев. — Я думал, подальше заховают. Часы ты здорово, Борис, из тумбочки достал.

— А чего их было доставать, — сказал Борис — Лежали себе и лежали. Зря мы икону не посмотрели. И бабкину кровать.

— Ненадежная была бабка. Могла загнуться. Давайте по второй.

— Разбавляют, заразы, — сказал Борис. — Больше тридцати градусов не будет.

— Как же они теперь? — спросил Саша.

— Ты про кого? — Гуляев поднял на него захмелевшие от усталости глаза.

— Про старуху с девочкой. Они-то ведь не виноваты.

— Ну и что? — сказал Гуляев. — Мы их и не трогали. Старуха-то, положим, сынка воспитывала. Не в лесу рос. Семья и школа — во главе угла.

— Где-нибудь у них еще припрятано, — сказал Борис. — Зря я в иконе не покопался.

Гуляев положил вилку и пристально посмотрел на Сашу.

— Вон ты, оказывается, какой скромняга парень!

— Какой? — спросил Саша.

— Жалко тебе их?

— Конечно, жалко.

— А государство тебе не жалко?

Саша улыбнулся.

— Ты чего ухмыляешься? — разозлился Гуляев. — Из чего состоит государство? Из людей. Видал, чего я выгреб из шкафа? Он овощи тоннами пускал налево, капитал сколотил на наших трудностях…

— Я же не про него, — сказал Саша. — Вы поймите меня, пожалуйста. Вот мы сидим втроем, пьем, едим. А там старуха с девчонкой…

— А пошел ты на фиг! — сказал Гуляев. — Не имею я права об этом думать. Ясно тебе? И не желаю. У меня сердца на всех не хватит.

— И все-таки здесь что-то не так, — сказал Саша.

— Ах, не так? — Гуляев приблизил к нему через стол свое красное, потное лицо. — А можешь ты мне сказать как?

— Не могу, — сказал Саша.

ПОКОЙ

Утро началось с обычного занудства.

Впрочем, не совсем.

Смотря что считать началом утра: если момент вставания с постели, то занудство вползло тотчас, словно кто-то вдул его в комнату аэрозолем. Но на самом деле ночь Владимира Сергеевича всегда заканчивалась многоступенчато, не сразу, не так, как в юности — выспался, отворил глаза, и будьте любезны, вот и я. На самом деле Владимир Сергеевич уже давно спал дыряво, просыпался в кромешной тьме, успевал обрадоваться, что еще не надо вставать, и снова нырял в полузабытье.

Это свое состояние он более всего любил за надземность, где не отличить сон от яви. Была перистая легкость, с которой он уносился из дня сегодняшнего в давнее прошлое. И крылатое возвращение обратно. Было повторное верчение всего того, что пережито и передумано за последние дни, — притом не холостое прокручивание на месте, а обновленные варианты событий и мыслей, несравненно более удачные, чем они происходили в действительности. Случалось, что впоследствии он даже запутывался, не умея или не желая припомнить в точности, как же все-таки обстояло дело наяву.

Со временем Владимир Сергеевич наловчился вызывать в себе ночами подобное состояние ревизии своих реальных жизненных поступков; вернее, не вызывать — этого он не умел, — а продлевать его, то есть, проснувшись по какой-то причине, он исхитрялся вгонять себя в продолжение сюжета, досадно прерванного просыпанием. И не только обнаженного сюжета, но и мыслей, своих рассуждений. Узлы житейских проблем, туго закрученные днем, ночью, в полусне, с легкостью распутывались. Бывало и наоборот — именно ночью настигала его и вспухала перед ним безысходная невозможность решить то, от чего он с легкостью отпуливался днем.

Во всяком случае, как, пожалуй, у каждого пожилого человека, ночь приобретала для Владимира Сергеевича все большее значение: все реже бывая отдыхом, она загружалась против его воли работой памяти, рассудка и сердца.

Сейчас уже пора было подниматься с дивана, пора было выводить пса на утреннюю прогулку — это входило в обязанности Владимира Сергеевича перед его уходом на службу, — однако подыматься не хотелось: он еще не успел ответить своей матери, она привиделась ему под утро, освободив от каких-то гнетущих служебных обид, терзавших его почти до рассвета.

Он очень обрадовался свиданию с ней, нежность заполнила его душу.

Появилась она тихо и скромно, без всякого предметного фона — только ее лицо, большое, огромное, во весь экран его памяти.

Она сказала:

— Ты не бережешь себя, Вова. Собаку должен выводить по утрам Боря.

— Но он не делает этого, мама.

— А ты попроси его.

— Сто раз просил. И я, и Наталья.

— Ну, тогда вели ему.

— Это бесполезно, мама.

— Не понимаю, — сказала мама. — Ведь он же очень хороший ребенок, ведь я же помню. Может, он тяжело болел?

— Да нет, совершенно здоровый парень. Занимается йогой.

— Чем?

— Йогой.

— Скажи погромче. Я стала плохо слышать.

— Есть такое индийское учение, мама. Называется — йога. Сути его я и сам не понимаю. Кажется, самопознание и самоусовершенствование. Борька бегает на какие-то ихние семинары, а дома по утрам стоит на голове. По полчаса стоит.

— Бедный мальчик, — сказала мама. — Это же очень вредно.

— Мама, — сказал Владимир Сергеевич, — прости меня.

— За что, Вова?

— Я еще не поставил памятника тебе. И редко бываю на кладбище. С памятником получилась какая-то ерунда: еще три года назад я дал деньги этим прохиндеям из конторы, они там все мухлюют, их в прошлом году посадили, но у меня есть квитанция, я написал жалобу в похоронный трест…