Будни и праздники - [42]

Судья отчетливо представил себе его большой нос, грузное тело, облаченное в коричневое домотканое сукно, белые босые ноги, втиснутые в грубые пыльные башмаки, и сердито затряс головой, пытаясь отогнать этот образ. Потом облокотился на перила и долго смотрел на открывающуюся перед ним широкую панораму.

Кое-где среди уже посеревшего жнивья торчали кудрявые дубы и, точно люди, ожидали чего-то под опустившимся бледно-голубым небом. От села к селу тянулись пустынные извилистые дорога и как будто манили к себе, обещая путнику дальние неведомые земли. Воды речушки весело, словно смеясь, поблескивали на быстринках, а на горизонте вздымались горы — много верхие, голубые, чудовищно громадные.

Босилкову вдруг страстно захотелось радоваться, жить, любить и быть любимым. Горячее восторженное чувство подымалось в его душе. И странно, мысль об упорядоченной, размеренной жизни вызывала у него не радость, как раньше, а только досаду и желание от нее избавиться.

Близился вечер, а Босилков все сидел, облокотившись на перила и подперев голову руками. Он думал о своей жизни и все пытался найти в ней что-то забытое, очень важное, но до сих пор казавшееся ненужным. Мысль его упрямо копалась в воспоминаниях детства. Что-то там было — красивое и доброе, но так давно ушедшее и так прочно погребенное жизнью, что воспоминания об этом будили только тоску. Словно бы до сих пор жил не он, Босилков, а кто-то другой, и от этого чувства хотелось избавиться как можно скорей. Охватившая его тревога была настолько сильной, что в конце концов заставила вскочить на ноги.

«Да что же это со мною творится? — спрашивал он себя. — С ума я схожу, что ли? Все это одни только чувства и ничего больше. Просто сон на меня так подействовал… А вдруг это и есть истина жизни, сама жизнь?..»

Сердце Босилкова сжалось — показалось, что все вокруг ждет от него важного решения. Но он стоял немой, беспомощный, боясь самого себя и своей души, которая жадно вслушивалась в предвечернюю осеннюю тишину. И вдруг ему захотелось скорей к Лисавете.

Босилков запер дачу и бросился к виноградникам мельника, подгоняемый смутной надеждой, что дочь Спаскова окажется совсем не такой, какой он себе ее представлял, и что она поможет ему освободиться от непривычного волнения.

Лисавета ждала его на террасе, обшитой почерневшими досками. За столом, накрытым белой скатертью, сидел мельник. Пиджака на нем не было. Судья еще издали увидел его седую, коротко стриженную голову. Заметив Босилкова, мельник вскочил и хищным движением накинул на плечи пиджак.

Его присутствие неприятно поразило Босилкова. Он было насупился, но тотчас забыл об этом, устремив все свое внимание на Лисавету. Сейчас он испытывал к ней сильный, нетерпеливый интерес, который заставлял его разглядывать девушку так, словно он никогда раньше ее не видел.

Лисавета шагнула навстречу Босилкову и в нерешительности остановилась на верхней ступеньке, ведущей на террасу каменной лестницы. По случаю столь важного события она оделась по-праздничному — в голубое платье с красным, совершенно к нему не подходящим, поясом и белые туфли. Грязно-русые, в мелких кудряшках волосы казались мокрыми и делали ее полное, сильно напудренное лицо еще более простоватым и неумным.

«Вот деревенщина», — подумал Босилков, сосредоточив все свое внимание, чтобы не упустить ни малейшей подробности.

Девушка подошла поближе и доверчиво протянула ему руку. Из-за ее спины раздался хриплый голос Спаскова:

— Пришли! Ну, добро пожаловать, добро пожаловать!

Босилков поздоровался с мельником. Лисавета убежала за стулом, а из старого каменного домика вышла ее мать, высокая худая женщина. Пожала гостю руку и добродушно улыбнулась. Она тоже была одета по-праздничному — в черное платье, которое делало ее совсем тощей.

Босилкову понравились ее большие запавшие глаза, в которых светились кротость и доброта. Встретив этот взгляд, Босилков почувствовал, что смятение его усиливается, разжигая в душе ощущение той сладкой скорби, которая пригнала его сюда. И вдруг понял, что здесь ему от тоски не освободиться. Сила его порыва разбилась об этих людей, как волна, ударившая в скалу.

Босилков сел на принесенный Лисаветой стул. Глухой и чуждый всему окружающему, он не смел поднять глаза, сознавая, что сейчас каждое его слово будет ложью.

— Вы прямо из города? — спросил мельник, усаживаясь против будущего зятя.

— Из виноградника… — Пообедал там… даже вздремнул. Я каждую субботу прихожу сюда отдохнуть, — ответил Босилков и испуганно умолк, будто решающее слово было уже сказано.

— И то дело, — весело одобрил Спасков. — Здесь можно и над каким-нибудь запутанным делом поразмыслить, и развеяться — смотришь, в голове-то и прояснится. На свежем воздухе человеку и мысли другие приходят. Я, когда мельницу строил, дома вовсе усидеть не мог.

На коня — и сюда. Поскачешь немного — глядишь, и решение готово. Потому что — так и отец ваш говорит — всякое дело должно быть правильно задумано. Мы с ним и сейчас неразлучны, а как станем сватами, так уж совсем никакого обмана меж нами не будет: и я его зубки знаю, и он мои. — Спасков затрясся от громкого смеха.