Будни и праздники - [44]

Измена © Перевод Л. Лихачевой

На железнодорожную линию обрушилась скала, и наш поезд остановился, ожидая, пока путь будет расчищен.

Шел дождь. В темноте сновали железнодорожники с фонарями в руках. Где-то стучали, слышались голоса, команды и шипение локомотива.

В вагоне, кроме нас, никого не была Мой приятель, художник, с которым мы вот уже три часа ехали вместе. нетерпеливо вглядывался в смутные очертания окрестных гор и маленький станционный домик, утонувший в дожде и мраке.

Внезапно дождь хлынул еще сильнее и заглушил все остальные звуки.

Я посмотрел на часы.

— Ну, застряли, — сказал художник. — В этакую погодку путь не так-то легко расчистить.

Он отодвинулся от окна и сел напротив меня.

— Терпеть не могу остановок, — усмехнулся он, пытаясь скрыть раздражение, — но по узкоколейке скорые поезда не ходят, и хочешь не хочешь, приходится застревать на каждом полустанке, где только и есть, что стрелочник да десяток кур.

— Зря ты себе нервы портишь, — заметил я.

— Как хочешь, а это досадно. В каждом таком полустанке мне видится какая-то банальная поэзия, обветшавшие обломки прошлого. И это меня раздражает. Хотя, может быть, это потому… потому, что напоминает мне один случай…

— Который ты мне сейчас и расскажешь! — засмеялся я.

— Раз ты настаиваешь… По крайней мере скучать не будем… Ну что ж.

Он накинул на плечи пальто. Раздражение его прошло. Лицо прояснилось. Зеленоватый свет вагонной лампы делал его очень бледным. Взъерошенные волосы отбрасывали на щеки треугольные тени, отчего складки в углах рта казались еще более глубокими.

Я улегся на жесткую скамейку и под шум дождя стал слушать, как бьется о стены еле освещенного вагона глухой, хрипловатый голос приятеля.

— Как только я кончил академию, наша семья переехала в Тырново. Я мечтал о первой самостоятельной выставке и, решив использовать для работы лето, с увлечением принялся рисовать город. Добросовестно обошел все излюбленные художниками места: берега Янтры, Дервент,[21] монастыри и тому подобное. Но больше всего я любил спускаться по крутой тропинке к подножью Трапезицы[22] и писать город со стороны станции.

Оттуда Тырново совсем другое — грязное, обветшавшее. Известняковые скалы, на которых выстроен город, почернели и заросли бузиной. Тень от них падает на реку, и ее противоположный берег темен и сыр.

На станции же было тихо и солнечно. Я подружился с начальником станции Векиловым — флегматичным и добродушным человеком. Он любил смотреть, как я работаю, а когда я кончал, умоляюще басил:

— Может, перекинемся разочек в нарды, а?

Развлечения его были немногочисленны: нарды, рыбная ловля и долгие ленивые разговоры о самых обычных и скучных вещах. Он умел, ничего не понимая, терпеливо выслушивать мои длинные рассуждения об искусстве, словно бы мы сговорились докучать друг другу. Но как только заходила речь о его второй жене, меж нами воцарялось полное согласие. От нее у Векилова было уже двое детей. Это и вправду была злющая деревенская баба с пронзительными, серыми, как у вороны, глазами. Достаточно было одного звука ее визгливого голоса или взгляда на вымазанное какой-то дешевой помадой лицо, чтоб ее возненавидеть.

— Гудит в доме, словно оса, — говорил про нее Векилов. — Целыми днями шпыняет девочку.

Девочкой он называл Руску, свою дочь от первого брака. То была тихая, молчаливая семнадцатилетняя девушка. С первого взгляда было видно, что ее что-то гнетет. На лице у нее постоянно лежал отпечаток напряженного раздумья и какого-то ожидания.

По вечерам Руска выходила в маленький дворик за станционным зданием, чтобы послушать мою болтовню и посмотреть, что я сделал за день. А однажды даже попросила написать с нее портрет.

Девушка была почти просватана. Отец собирался выдать ее за телеграфиста Ангелова, который давно за ней ухаживал.

Тот появлялся каждый вечер, чисто выбритый и подтянутый, в лихо сдвинутой назад фуражке. Векилов очень любил телеграфиста. Заметив его на бегущей вдоль линии тропинке, он тотчас же оставлял нарды и устремлялся к нему навстречу.

— Кольо меня веселит, — говорил он. — Душа человек, да и ловкач к тому же.

Телеграфист обычно начинал с какой-нибудь шутки, которую начальник станции уже ожидал с сияющими от удовольствия глазами. Только Ангелов и был в состоянии его расшевелить.

Мне его шутки не нравились, может быть потому, что ему не нравились мои картины.

— Почему тени у этого дома сиреневые? С какой стати? Ведь они же серые, — удивлялся он.

— Но ведь так красивее. К тому же каждый видит цвета по-своему, а некоторые и совсем их не видят.

— Ни за что не поверю, что ты и вправду видишь сиреневые тени. Просто ты все выдумываешь. А рисовать надо не выдумывая. Покажи то, что есть на самом деле. Действительность покажи.

Я пытался объяснить ему, что действительность разными людьми воспринимается по-разному, что очень многое зависит от настроения, а для того, чтобы понимать некоторые вещи, нужны не только разум и знания, но и чувства.

— По-твоему, действительности не существует, — кричал он. — За это я и не люблю художников. Хотят заставить нас не верить собственным глазам.

Я горячился, сердился, но так ни разу и не смог его переубедить. Телеграфист накрепко усвоил несколько простейших понятий и цепко за них держался.