— Так может… вернёшь всех назад?.. А варягов… обратно… в НКВД?
— Нет. Просто так всех не отдам. Штейнбрюка и еще кое-кого следует оставить… Боюсь, Берзина придётся вернуть с Дальнего Востока. Рано. Не осознал он ещё всех ошибок, но делать нечего.
— А Урицкого… куда пошлем? Может быть… на укрепление НКВД? Замнаркомом?
— Чтоб он там ответную склоку затеял? Не надо, — возразил Ворошилов. — Да и не примут они его. Лучше уж оставить пока начальником управления, а Берзина заставить под ним походить. Корпусной комиссар всяко ниже комкора. А?
— Что думаешь, Вячеслав? — обернулся Генеральный к Молотову.
Просмотрев справку, Предсовнаркома давно отложил бумаги и, не вмешиваясь, внимательно следил за разговором. Обычно непроницаемое лицо его сейчас было, как говориться, мрачнее тучи. Ещё бы — один из ответственных работников ЦК, неоднократно проверенный и, казалось, надежный как трёхлинейка, и вдруг — шпион, а вдобавок — экая мерзость — мужеложец.
— Я-я-году так и так придётся о-о-тстранять, — сказал он, чуть растягивая слова, что помогало ему не заикаться. — Материалов на него, и без парижского теракта, уже достаточно накопилось. Кого же теперь на НКВД? Может быть, Лазаря? Или кого-нибудь из заместителей Генриха? Слуцкого? Агранова?
Сталин снова встал и прошелся по кабинету.
— Подумаем… — сказал он после паузы, вызванной необходимостью раскурить трубку. — Кагановича нельзя… — он на месте… да и не разберется он с НКВД… Не его профиль… — пыхнул трубкой, глядя в окно. — Агранов… серьёзно болен, остальные не потянут. Может быть… Вышинский?
Предложение Сталина было настолько неожиданным, что ответа не нашлось ни у Ворошилова, ни, тем более, у Молотова.
— Если нет возражений, Вячеслав, готовь проект постановления Политбюро… опроси членов: Вышинский и Блюхер… Будем выносить вопросы на ЦК.
О Ежове, словно бы по молчаливому соглашению, сегодня не сказали ни слова. Слишком уж всё случилось внезапно и так болезненно, что требовалось некоторое время на осмысление вскрывшихся фактов и принятие по-настоящему верного решения. Тем более что новый источник неприятностей в лице секретаря ЦК ВКП(б) Николая Ивановича Ежова был своевременно помещён под увеличительное стекло чекистского надзора и обложен ватой постоянного ненавязчивого контроля. Куда он теперь денется?
"Денется", — вдруг понял Сталин.
Именно денется. Теперь Ежов не нужен ему живым — слишком много планов завязано на этого преданного — так казалось — карлика. Обида, в данном случае, сильнее даже политической необходимости. Обида, гнев, жестокая жажда мщения. Но и открытый процесс — не тот случай. Будь Николай Иванович троцкистом, вполне можно было бы обвинить в шпионаже. Но настоящего шпиона?!
"Нужно его тихо… Сердечный приступ или… еще что… Пусть будет… безвременная кончина пламенного большевика…", — подумал он, нажимая на кнопку вызова секретаря.
Вошел Поскребышев.
— Что там, Шумяцкий готов?
— Да, товарищ Сталин, — ответил Поскребышев.
— Ну что ж пойдемте, товарищи… посмотрим кино… Шумяцкий обещал новую фильму показать.
— Что за фильма? — спросил, поднимаясь со стула, Ворошилов.
— "Мы из Кронштадта"… О Гражданской… Вячеслав… пойдёшь с нами?.. — интонация вопроса, заданного Сталиным, отказа не подразумевала. Но и приказом не была. Ему по-человечески не хотелось сейчас оставаться одному, да и кино он смотрел всегда в компании. Ему нужны были соучастники, с которыми можно обмениваться замечаниями и комментариями к увиденному на экране. В ином случае, пришлось бы остаться один на один с неприятными мыслями и, раз за разом, прокручивая в голове информацию, принесённую Штейнбрюком, вольно или нет ограничивать пространство принятия решений. Это хуже всего, ибо приводило к поспешным и, как следствие, неправильным выводам.
В небольшом зале кремлёвского кинотеатра, бывшего когда-то зимним садом, негромко стрекотал кинопроектор, в луче танцевали пылинки, невидимые для тех, кто смотрел на экран, и незначимые для тренированных взглядов рассредоточенной по тёмным углам охраны.
По обыкновению, смотрели, обмениваясь репликами. Правда, сегодня шуток было меньше чем обычно. Сказывалось общее подавленное настроение и ощущение некой неопределённости. По звучавшим приглушённо голосам с большим трудом можно было различить говоривших.
— Сцена атаки сделана сильно, — подал голос Молотов, к слову сказать, ни разу не бывший на фронте.
— Да, до того сильно, что на месте от волнения усидеть не мог, — в подтверждение своих слов Ворошилов шумно заёрзал в кресле.
— Соглашусь, с предыдущими ораторами, — Сталин, казалось, слегка иронизировал, насколько это было сейчас возможно, над излишней эмоциональностью товарищей. — Но замечу, что сцена атаки… не единая, а дробится на значимые и… совершенно пустые места. А в целом — впечатление производит… Лучше всего авторам удался… образ командира — простой и ясный.
— А вот про комиссара, Коба, такого не скажешь. Стержня в нём нет — какой-то мякинный.
— Тут, Клим, товарищи киноработники явно перемудрили… с философией. Да что с них взять… кто в лес, кто по дрова… Творческие кадры… Хотя признаю — научились делать картины, да ещё на такие трудные темы… Вот кончится фильма, подойдём к товарищу Шумяцкому и скажем ему "спасибо"… за работу с кадрами.
