Будда из пригорода - [2]

Он прохрюкал что-то одобрительное по поводу этой сентенции и открыл глаза, стараясь поймать взгляд мамы, которая как раз в этот момент глаза закрыла.

Я продолжал читать. «Эта поза также предотвращает выпадение волос и уменьшает склонность к седине».

Вот это ход поистине удачный, прямо в цель! Седина нам отныне не грозит. Папа вскочил на ноги и оделся.

— Ну, так-то лучше. А то, знаешь, прямо чувствую, как подкрадывается старость, — голос его дрогнул. — Кстати, Маргарет, пойдем сегодня к миссис Кей? — Она покачала головой. — Ну почему, дорогуша? Давай вместе сходим, повеселимся, ну давай?

— Но Ева меня не приглашала, — сказала мама. — Она вообще меня игнорирует. Обращается со мной как с дерьмом собачьим. Неужели ты не замечал, Харун? Ведь я всего-навсего англичанка, а ей индийцев подавай.

— Ну и что, что англичанка? А ты надень сари, — рассмеялся папа. Он обожал дразниться, но мама — не слишком удачный объект для насмешек, она не понимает, почему нужно смеяться, когда над тобой издеваются.

— К тому же и случай особый, — как бы невзначай добавил папа. — Я имею в виду, сегодня.

Вот, значит, к чему он клонил. И, главное, замолчал, дожидается, пока его спросят, какой такой случай.

— Какой случай, папа?

— Понимаешь, меня упросили осветить несколько аспектов восточной философии, — скороговоркой выпалил папа и принялся старательно заправлять майку, пытаясь скрыть гордость по поводу оказанной ему чести доказательства того, что он признан и не заменим. Что же, грех упускать такой шанс удрать из дому.

— Хочешь, я с тобой к Еве схожу? Вообще-то я собирался в шахматный клуб, но, так и быть, могу разок пропустить.

Я произнес это невинно, как приходской священник: не хотел никого ставить в безвыходное положение. Я сделал в жизни открытие. Если ты проявляешь чрезмерную заинтересованность, то у других это вызывает обратную реакцию. Если же делаешь равнодушный вид, тебя начинают уговаривать, и сами воодушевляются. Поэтому чем сильнее я чего-то хотел, тем меньше показывал это.

Папа задрал майку и забарабанил по голому животу. Дом огласился громкими и резкими звуками, похожими на выстрелы из автоматического пистолета.

— Отлично, — сказал папа. — Переодевайся, Карим, — и обернулся к маме. Он хотел, чтобы она тоже стала свидетелем того, каким уважением он пользуется в обществе. — Хорошо бы и ты пошла, Маргарет.

Я рванул на второй этаж переодеваться. Из своей комнаты, от пола до потолка оклеенной плакатами, я слышал, как они спорят внизу. Интересно, уломает он маму? Надеюсь, что нет. Без неё отец чувствовал себя более раскованным. Я поставил одну из своих любимых пластинок — «Positively Fourth Street»[2] Боба Дилана, чтобы получить заряд хорошего настроения на весь вечер.

На сборы ушло несколько месяцев: я перемерил весь гардероб. В семь часов я спустился вниз, одетый в костюм, как нельзя более подходящий для вечера у Евы. Бирюзовые брюки клеш, синяя с белым прозрачная рубаха с цветочным узором, синие замшевые ботинки с «кубинскими» каблуками[3] и алый индийский жилет с золотой вышивкой. На голову я повязал ленточку, чтобы усмирить жесткие курчавые волосы до плеч. А умылся мылом «Олд Спайс».

Папа ждал у двери, руки в карманах. Он был в черной водолазке, черной куртке из искусственной кожи и серых брюках от «Маркса и Спенсера»[4]. При виде меня он занервничал.

— Попрощайся с мамой, — сказал он.

Мама смотрела в гостиной «Стептой и сын» и понемногу отъедала ореховый крем из баночки, стоявшей перед ней на пуфике. Это был целый ритуал: она позволяла себе ложечку раз в пятнадцать минут. По этой причине взгляд её беспрестанно метался между циферблатом и экраном телевизора. Потом она вдруг теряла самообладание и жадно набрасывалась на источник мучений, за пару минут поедая весь крем.

«Неужели я не заслужила такой малости», — говорила она, оправдываясь.

При взгляде на меня лицо у неё вытянулось, как у папы.

— Не позорь нас, Карим, — сказала она, отворачиваясь к телевизору. Вырядился как Дэнни Ла Ру[5].

— Ага, а тете Джин можно, да? — возразил я. — У неё волосы голубые.

— Женщину в возрасте голубые волосы облагораживают, — сказала мама.

Мы с папой стремглав удалились из дома. Пока мы стояли на остановке в ожидании автобуса № 227 в конце улицы, мимо прошел одноглазый учитель из моей школы и узнал меня.

— Не забудь, — сказал Циклоп, — университетская степень дает две тысячи в год, пожизненно!

— Не беспокойтесь, — сказал папа. — Он поступит в университет, о да, непременно. Он станет самым знаменитым врачом в Лондоне. Мой отец был врачом. У нас в роду все врачи.

До дома Кей было недалеко, около четырех миль, но без меня папа ни в жизнь бы туда не добрался. Я знал все улицы и все автобусные маршруты.

Папа жил в Англии с 1950 года — около двадцати лет — и пятнадцать из них он провел на южной окраине Лондона. Тем не менее, он до сих пор путался в названиях улиц, нелепый, как индеец, только что вылезший из каноэ, и задавал вопросы типа: «Дувр находится в Кенте?» По-моему, как человек, состоящий на службе у правительства Британии, как чиновник государственного учреждения, даже настолько плохо оплачиваемый чиновник низшего разряда, каковым является мой отец, он просто обязан знать такие вещи. Я обливался потом от стыда, когда он останавливал на улицах прохожих, чтобы спросить, как пройти к месту, расположенному в каких-нибудь ста ярдах от квартала, где мы прожили почти два десятилетия.