Будь мне ножом - [51]

Мы придумывали тайные клички одноклассникам, сочиняли песни-издевки о них и учителях… Ты догадываешься, что мы (и он тоже) на личном опыте и благодаря прекрасному воспитанию постигли основное правило, согласно которому у каждого есть черта, достойная осмеяния, и распространили это знание дальше…

За несколько лет мы развили свой образ до двухголового существа с многодольным мозгом и выработали парный стиль речи — надменный и грубый, да, мы говорили очень «мужским» языком. Мы устраивали публичные соревнования по «синхронному стихосложению» в стиле поэзии Дада[23], глотали, ничего не понимая, Гегеля и Маркса (с завистью слышали мы от взрослых о золотых днях социалистического «Мацпена»[24] в шестидесятых годах в Иерусалиме; не помню, упоминалось ли там твоё имя). У нас было чутьё и что-то вроде стиля, и мы, конечно же, ощущали себя (не произнося этого вслух) английскими юношами, которые должны были учиться в престижном интернате, а вместо этого очутились в государственной школе в рабочем квартале.

В возрасте пятнадцати лет мы написали своё «Скромное предложение»: добывать электричество из низких людей — так мы их назвали — инвалидов, дураков, дебилов и т. д. (извини, я знаю. И всё же: это я. Всё, как есть). А год спустя мы сочинили «Семейную поваренную книгу», которая создала нам имя, но навечно опорочила его в стенах школы, — сборник еврейских рецептов, простых в приготовлении (и дешёвых, из всегда имеющихся в доме продуктов). Из этого меню я рекомендую моим друзьям-гурманам суп из материнского зоба и фаршированные щёки а ля Папа с начинкой из желчи…

В этом малозначительном отчёте мне важно отметить, что чем сильнее мы становились, тем большую популярность приобретали у девочек, и это было ново и свежо для нас обоих. К шестнадцати годам вокруг нас образовался маленький, но бурный кружок поклонниц, которых мы заставляли читать заплесневелые тома, взятые нами в библиотеке YMCA[25]. Мы устраивали им экзамены и издевались, как могли, прежде чем удостоить своей милостью. Был период, когда мы ухаживали за девочками по заранее составленному плану, каждый раз меняя тайный код — например, по первым буквам их имён, которые вместе составляли имя той, которую мы действительно любили, Хамуталь, на которую мы даже онанировать не решались, так любили.

Так продолжалось до самой армии. Шесть лет. «Шесть острых лет», — сказал бы Шай. — «Зубастых лет», — немедленно ответил бы я. Мы были помешаны на игре слов. Мы могли за пять минут вывести из равновесия любого, перебрасываясь его именем, как теннисным шариком. (Я пишу тебе и думаю: если бы всё закончилось иначе, если бы мы, взрослые, смогли остаться вместе после тех юношеских чудачеств и трусливой жестокости, — какой хороший друг был бы у меня…)

Окей, ребята, хватит сантиментов: нас призвали в один день, и, несмотря на наш тогдашний пацифизм, протест против оккупации и всё такое, — получив повестку, мы были счастливы. Думаю, мы оба ощущали в своей дружбе какой-то яд, и, когда грубая армия решила, что мы ей подходим, это означало, что под всем накопившимся гнильём мы в сущности — такие же, как все.

Короче, длинная рука Цахала разлучила нас: Шай служил в бригаде «Голани», а я, имея вес ниже среднего, — в комендатуре. Впервые за много лет каждый из нас должен был в одиночку противостоять своим ровесникам, и мы довольно быстро протрезвели, вернее нам помогли протрезветь. Мы зарыли свои остроты поглубже в вещмешок, научились говорить на языке других и, главным образом, научились молчать. И вот, во время одной из славных операций наших сил в Ливане, Шай был очень тяжело ранен. Его мать позвонила мне из больницы ещё до того, как позвонила его дедушке и бабушке, и я, конечно, сказал, что приеду в первый же свой отпуск.

Через несколько ужасных недель душевной скверны — у меня нет других слов для описания того, что происходило со мной в каждый из тех дней, когда я не ехал нему (я бы и домой в отпуск не поехал, чтобы только не идти к нему) — дальше тянуть было невозможно, и я силой приволок себя в больницу в Тель-Хашомер.

Не самый красивый эпизод в моей жизни…

Что я помню? Помню длинный коридор, вазоны герани, развешанные на стенах, и парней, ловко проносящихся мимо меня в своих инвалидных креслах. Ты сама можешь догадаться, как я себя там чувствовал, поэтому буду краток. В конце коридора что-то поднялось мне навстречу — половина худого тела с обритой головой. Единственный глаз распахнут на лице, и над ним нет брови. Ещё был ужасный рот, сильно скошенный на сторону в застывшей усмешке скелета. Он опирался на костыли, одна его нога была ампутирована выше колена.

Я осторожно приблизился. Мы стояли и смотрели друг другу в глаза, в глаз. Мы думали: «Глаз за глаз»; мы думали: «Смотреть глаз в глаз», «С глаз долой…» — все эти ядовитые «озарения» проносились между нами и умирали на краю его пустого века. Он засмеялся или заплакал, я так и не понял из-за этого рта, а на меня напал истерический хохот, и я притворился, что плачу…

Мне нечего сказать в свою защиту, я просто не смог побороть эту многолетнюю привычку. Да и наша дружба, и вся наша уникальность всегда держались на кончике иглы насмешки.