Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы. - [63]

— Я не лгу. Я даю им каплю счастья, если ты способна это понять. Я рассказываю им об их пропавших родных.

— Нет, вы только послушайте ее! Она могущественнее священника, вообще всех на свете! Мне явно пора вмешаться, милочка.

— Оставь меня в покое. Я буду делать то, что хочу. Я у себя дома.

Молодая женщина пошевелилась, открыла глаза.

— Тише, — сказал я. — Она вас слушает.

— Вот именно, — крикнула Аньес. — Замолчи! Пусти меня к ней…

— Почему она потеряла сознание? — поинтересовался я.

— От волнения. Я рассказывала ей об ее умершем сыночке… Я его видела, ее маленького Роже…

— Роже! — повторила незнакомка и вновь залилась слезами. Я не без труда поднял ее и усадил в кресло.

— Ну что, вам получше?

— Кажется, да.

Элен взяла ее за руку.

— Сейчас вы отправитесь домой, — тоном, не терпящим возражений, сказала она. — Выбросьте все из головы. Будьте стойкой, а сюда больше не возвращайтесь: все, что вам здесь наговорили, неправда. Я не знаю, где ваш маленький Роже, и никто не знает. Никто не может его видеть. Это тайна, которую нужно уважать!

Женщина повернула к Аньес искаженное отчаянием лицо. Аньес побелела и твердо заявила:

— Я его вижу.

— Уходите, — взмолилась Элен. — Бернар, помогите ей.

— Вы против меня, Бернар, — сказала Аньес. — А ведь вы лучше любого другого знаете, что я говорю правду.

Элен подняла с ковра шарф и быстрыми движениями повязала им голову посетительницы, застегнула ее черное пальто, засунула в сумку деревянную тележку и подтолкнула женщину к выходу.

— Роже!

— Смелее! — подбадривала Элен. — Идите… Вы же можете идти, верно?

— Выбрось ее на улицу! — крикнула Аньес.

— Бернар, идите вперед. Предупредите меня, если на лестнице кто-то есть, — попросила Элен.

Я открыл входную дверь.

— Никого!

Элен отпустила женщину.

— А теперь уходите. Я запрещаю вам возвращаться.

— Да, мадам.

Мы прислушивались к ее неуверенным шагам. Сверху мне было видно белое пятно. Это ее рука скользила по перилам.

— Не стоит здесь задерживаться, — шепнула Элен и вздохнула. Теперь догадываетесь, какое удовольствие я получаю от уроков музыки?

— Давно это длится?

— Два года. Ее научила этому одна подружка. Сперва я не вмешивалась: думала, ребячество. А потом она накупила книг, стала принимать людей, которые мне не по душе. Видела, что я не одобряю все это, но гнула свое. Особенно когда поняла, что за счет доверчивости стольких горемык можно поживиться. Какая семья в такое время кого-нибудь не потеряла?

— Но… как она нашла подобную клиентуру?

— Ба! Такие вещи передаются из уст в уста, в очередях, да где угодно!

— А вы уверены, что у нее нет никакого дара?

— Но, Бернар, я полагаю, вы не принимаете всерьез всю эту чепуху. Дар? У Аньес?

Элен сухо засмеялась и тут же ушла. Рояль смолк. Я снял с вешалки плащ… Мне стало невмоготу в атмосфере этого дома. Нужно походить, подумать, однако я заранее знал, что лицом к лицу столкнусь все с той же неразрешимой проблемой.

Серые набережные утопали в черной воде. Сона дремала у подножия лестниц, отражая мосты, облака, фасады домов; сами каменные постройки казались менее реальными, чем их отражение в воде. Я бился над одним и тем же: как Аньес могла додуматься до двух бородавок и с потрясающей точностью воспроизвести наружность Бернара — человека, которого она никогда не знала, поскольку продолжает называть его Жерве. Будь я настоящим Бернаром, я бы, разумеется, разделил предубеждение Элен и посоветовал бы Аньес: «Малышка, тебе не мешает провериться!» Но я-то был Жерве. Как часто, когда во мне несколько дней кряду звучала та или иная музыкальная тема или какая-нибудь мелодия, то ускользая, то вновь маня и не давая покоя, я чувствовал: музыка где-то рядом, невидимая, она окружает меня; я не выдумывал ее, она позволяла угнаться за собой. Я различал ее, как различают очертания в тумане; очертания обретали форму, и ноты — пусть нематериальная и тем не менее реальная субстанция — появлялись на бумаге. Из своего опыта я знал, что искусство — это тоже внутреннее видение… Концерт, начатый мною перед войной, вышел из моих ночей, моей опустошенности, неизведанных уголков моего мозга. Может быть, вместо нот я мог бы различить какое-нибудь лицо?.. Тогда, если Аньес действительно владеет даром ясновидения, я пропал! Тогда мне уж точно крышка, ведь она постарается получше вглядеться в возникший образ — он прояснится, оживет и, наконец, заявит. «Я Бернар!» А не то она примется за меня, мое прошлое, все, что я старался спихнуть за закрытые ворота моей памяти, и обнаружит там одну картину: моя жена в байдарке посреди текущей в ущелье глубоководной реки, за ее спиной мужчина, неловкий взмах весла… И ткнет в меня пальцем: «Вы Жерве!» Я облокотился о парапет набережной; внизу, похожее на большую рыбу, покачивалось мое отражение. Более или менее отчетливо я пожелал стать другим, но Бернар предавал меня, ускользал; мое мертвенно-бледное лицо, наложенное на переливы речной воды, деформируемое, растягиваемое ими, как медуза, плавало у подножия отраженных домов, а рыбки пытались заглотнуть его. Я выпрямился, как это делают очень старые люди. Город, пробуравленный неисчислимыми ходами, продырявленный множеством потайных лазеек, образовывал вокруг меня кольцо. Я устал убегать. Пусть Аньес дойдет до конца. Бернар или Жерве — какая разница!