Буало-Нарсежак. Том 2. Из страны мертвых. Инженер слишком любил цифры. Дурной глаз - [115]

— Скорее немного возбужденным.

— Может, у него были неприятности?

— По правде говоря… нет. По-моему, нет.

Мюссень поднялся, отряхнул брюки.

— При последнем осмотре у него было очень высокое давление. А проверялся он, заметьте, еще в прошлом году, после того как хорошо отдохнул. Я предупреждал, но он, конечно, отмахнулся. По сути, это случай естественной смерти: умер тихо-мирно, никому не доставляя хлопот…

Мюссень достал из кармана трубку и досадливым жестом засунул обратно.

— Рано или поздно все там будем, — заключил он, словно извиняясь, и направился в столовую, откручивая на ходу колпачок авторучки.

— Лично я могу прямо сейчас выдать свидетельство о смерти, — заявил доктор, усаживаясь за стол, на котором Клементина уже расставила кофейные чашки и бутылку коньяка. — Чем быстрее мы покончим с формальностями, тем лучше.

Клементина принесла кофе и, пока Мюссень писал, подозрительно поглядывала на Реми.

— И все-таки странно… — начал Реми.

— Умри он за рулем или при подписании деловых бумаг, это тоже показалось бы странным, как всякая внезапная смерть.

Мюссень размашисто расписался и налил себе кофе.

— Если я не дождусь господина Вобрэ, передайте ему, что я сделаю все необходимое, — тихо сказал доктор Клементине. — Вы меня поняли?.. Происшествие не получит огласки. Жуом, комиссар полиции, — мой знакомый. Он лишнего не сболтнет.

— А почему, собственно, надо скрывать, что мой дядя умер от приступа грудной жабы? — спросил Реми.

Мюссень побагровел, растерянно пожал плечами и, взяв бутылку с коньяком, произнес:

— Да никто и не собирается скрывать что бы то ни было. Но знаете, каков народ, особенно в деревнях. Начнет языки чесать да сплетничать. Уж лучше сразу пресечь всякие пересуды.

— Это какие такие пересуды, хотел бы я знать? — упорствовал Реми.

Мюссень несколькими торопливыми глотками допил кофе.

— Какие пересуды, спрашиваете? Известно, какие. Станут говорить, что…

Он вдруг вскочил, сложил вдвое справку и бросил на угол стола.

— Ничего не станут говорить, — продолжил доктор, — потому что я не допущу… Как зовут этого целителя — ну, который творит чудеса?

Мюссень с трогательной неуклюжестью пытался переменить тему.

— Безбожьен, — буркнул Реми.

— Да-а, вы теперь перед ним в неоплатном долгу. А уж господин Вобрэ, конечно, чрезвычайно рад.

— Да из него слова не вытянешь, — с горечью заметил Реми.

Мюссень смутился, потянулся за сахаром и машинально разгрыз кусочек.

— Вы не знаете, — чуть погодя снова заговорил доктор, — оставил ли ваш дядя завещание?

— Не знаю. А что?

— Нужно решать с погребением. Похоронят его, конечно, здесь. У вашего отца есть семейный склеп?

Реми вдруг вспомнил кладбище Пер-Лашез, узкую аллею, надгробие в виде греческого храма и надпись: «Огюст Пьянуа. Он был хорошим супругом и отцом. Вечно скорбим».

— А почему вы улыбаетесь? — спросил Мюссень.

— Кто? Я? Разве я улыбался? Извините… Просто кое-что вспомнил… Э-э, ну да, конечно, склеп есть… здесь. Мне так кажется.

— Наверное, я задал бестактный вопрос?

— Ну что вы! Нисколько. Скорее забавный.

— Забавный? — недоуменно взглянул на юношу Мюссень.

— Нет, я не то хотел сказать. Забавный — в смысле странный… Где, по-вашему, похоронена моя мать?

— Погодите! Что-то я не совсем понимаю…

В этот момент Клементина рывком распахнула окно и высунулась поглядеть:

— Там, внизу, полицейские. Их сразу в холл вести?

— Да! — громко сказал Мюссень. — Я к ним сейчас подойду.

Он повернулся к Реми:

— Я бы на вашем месте, мой друг, пошел отдохнуть, пока господин Вобрэ не приедет. Комиссар полиции будет сейчас составлять протокол, затем труп перенесут наверх, так что ваша помощь не потребуется. И чья бы то ни было еще. Я тут в доме все хорошо знаю и управлюсь сам.

— И все-таки, как по-вашему: могло это быть убийство? — спросил Реми.

— Ни в коем случае.

— А самоубийство?

— Да откуда такие мысли? Успокойтесь. Это тоже исключено. Совершенно исключено.

VI

Этьен Вобрэ приехал в десять; Мюссень, должно быть, встретил его у имения, и сейчас они вместе входили в дом. Доктор, размахивая руками, что-то объяснял отцу, а Адриен ставил машину в гараж. Реми украдкой, сквозь решетчатые ставни, наблюдал за ними: Мюссень — толстенький, лысый, приветливый, деловитый; Вобрэ больше молчит, взгляд быстрый, в уголке рта залегла глубокая складка. Чем ближе подходил отец, тем дальше вдоль стены отступал Реми; ноги у него задрожали, как в день исцеления, когда им овладел ужас при мысли о том, что надо самостоятельно пройти по комнате. Ступая на цыпочках, Реми приблизился к двери и приоткрыл ее. Снизу, из холла, по всему дому раздавались голоса, и глухое эхо приглушенно повторяло каждое слово. Мюссень рассказывал, как упал дядя; слышался стук каблуков доктора о кафельный пол. Отец, наверное, расхаживает, заложив руки за спину, раздосадованный, недовольный столь некрасивой и заурядной кончиной члена семьи Вобрэ. Да еще этот сплющенный кубок — и вовсе неподобающе…

— Он умер сразу, не мучился, — заверил Мюссень.

Но отец, конечно, уже не слушал, что говорил доктор. Он, наверное, поглаживал подбородок, опустив голову, ссутулившись и постукивая носком ботинка об пол. Так он обычно, задумавшись, отключался от разговора, и собеседник вдруг понимал, что перед ним осталась лишь мрачная, безмолвная тень того, кто мыслями уже где-то далеко. А потом отец, спохватившись, бормотал из вежливости: «Да-да, я слушаю», — беспокойно поглядывая на собеседника и слегка кривя рот.