Буало-Нарсежак. Том 1. Ворожба. Белая горячка. В очарованном лесу. Пёс. - [9]

И мы рассмеялись как два заговорщика. Я хочу обратить ваше внимание на то, что было еще под спудом, но уверенно заявляло о себе. Как Ньетэ покорилась мне в некоем подобии дикого любовного порыва, так и Мириам уже принадлежала мне. Она позабыла о том, что она едва одета, не причесана и не накрашена. Мы по-свойски болтали в спальне, где повсюду была разбросана женская одежда, и чувствовали себя так непринужденно, как если бы много лет прожили вместе. Все мы — животное, женщина и я — утопали в этой атмосфере приязни, мы касались друг друга взглядами, и в центре покоились мои руки, пахнувшие хищником и любовью. Внизу, в кухне, гудела кофемолка. Мне хотелось остаться подольше — так приятно обволакивала меня нега.

И я, словно во сне, слышал собственные слова:

— Ей нужны овощи, растертые с мясным соком… в общем, мешанка. Вы не согласны со мной?

— Ну что вы. Просто мне забавно это слышать. Супчик для Ньетэ!

Чтобы не расхохотаться, она зажала рот своими удлиненными ладонями. Пальцы были свободны от колец.

— Ты слышала, Ньетэ? — продолжала она. — Ты будешь умницей? Будешь слушаться меня, как слушалась месье?.. Но вы еще придете, не так ли?

В уголках глаз у нее были тонкие морщинки, и, когда она не улыбалась, обрамлявшие лицо крашеные белокурые волосы придавали ему выражение печали.

— Конечно, приеду…

— Там бы я ее мигом вылечила, — сказала Мириам. — Туземцам известны потрясающие снадобья… ну да, уверяю вас.

— Крестьянам болот тоже. Пока мы ограничимся классическим лечением. Все необходимое у меня в машине.

Под видимой банальностью реплик по-прежнему таился ток воодушевления, взаимного интереса.

— Кофе готов, — прокричала Ронга.

— Давайте спустимся, — предложила Мириам.

— Знаете, поначалу я испытал потрясение, — признался я. — Доктор Виаль не упомянул мне о вашей служанке. Так что, когда она открыла мне дверь…

— Вы решили, что это я!

Мириам расхохоталась, потом достала платочек и вытерла глаза.

— Какая прелесть, Господи… Но учтите, я настоящая африканка. Я родилась в Маюмбе и бегло изъясняюсь на диалектах Камеруна.

Мы были на пороге. Мириам удержала меня за запястье.

— Ронга — дочь вождя, — негромко проговорила она. — Так что не обманывайтесь: из нас двоих истинная негритянка — это, несомненно, я. Вы бывали в Африке?

— Никогда.

— Жаль! Как там дышится!

Мы спустились на первый этаж, и Мириам ввела меня в комнату, которую она назвала гостиной. Огромное помещение, где царил беспорядок, который поначалу меня смутил. Повсюду стояли полотна: на стульях, на столах, вдоль стен. Пол был заляпан пятнами краски. Там и сям валялись палитры. Меж двух окон высился мольберт. На нем был прикреплен набросок портрета негритянки: крупный чувственный рот, тяжелые налитые груди; портрет был пронизан светом.

— Это Ронга, — упредила мой вопрос Мириам. — Она мне позирует. Разумеется, сходства я не добиваюсь. Просто когда я ее рисую, то вспоминаю… Переношусь мыслями туда.

Она смежила веки и на какой-то миг стала похожа на своего гепарда. Я не отрывал от нее взгляда.

— Садитесь, — предложила Мириам.

Обнаружив, что все стулья загромождены, она просто-напросто смахнула с одного из них картины, потом разгребла на столе и позвала Ронгу.

— В живописи я не силен, — произнес я, — но, как мне кажется, у вас прекрасные способности.

Я принялся рыться в полотнах. Мириам следовала за мной с чашкой в руке, дуя на чересчур горячий кофе. Я видел тамошние деревья, тамошние цветы, тамошний океан — все это было изображено густыми, сочными красками с преобладанием разнообразных оттенков охры.

— Вам нравится?

Я утвердительно кивнул, хотя, по правде говоря, еще толком не разобрался, нравится мне это или нет. Я слишком привык к неприхотливой гамме моих родных пейзажей: трава и глина. И однако, буйство красок на этих полотнах пробуждало во мне жажду солнца и тепла.

— Если бы я осмелился…

— Так осмельтесь!

— Я бы попросил вас подарить мне какую-нибудь из этих картин.

— Выбирайте… какую захочется.

Я не узнавал себя, да и ответ Мириам показался мне чересчур поспешным, в нем прозвучала слишком явная готовность. Пойманный на слове, я никак не мог решиться. Наконец я приметил картину поменьше, в рамке из простого черного багета.

— Вон ту.

Представьте себе холм, разрезанный по вертикали, как пирог. Вверху, на самом обрыве, — несколько ярко-зеленых деревьев; затем бурая линия земли и, наконец, почти красный отвес скалы. В самом низу — ржавые рельсы, перевернутые вагонетки, металлический хлам. Карьер. Все это вырисовано наскоро, несколько небрежно, что придает полотну неповторимый блеск вдохновения. Держа картину перед собой на вытянутых руках, я обернулся. Из комнаты едва ли не на цыпочках выходила Ронга. Что до Мириам, то она поставила чашку и теперь задумчиво потирала ладони. Она уже не улыбалась.

— Нет, — произнесла она негромко. — Только не эту.

Кровь прихлынула к моим щекам. Я почувствовал себя униженным. У меня едва не вырвалось, что я готов заплатить. Мириам деликатно забрала у меня картину и прислонила ее лицевой стороной к стене.

— Мне давно следовало ее уничтожить, — объяснила она. — Она будит слишком неприятные воспоминания… Вот, держите… Эта гораздо лучше. Мой французский период. Надеюсь, она из удачных.