Брыки F*cking Дент - [6]

 – и иногда: – Джерри Гарсиа!!!»[43] – против чего Тед уже совсем не возражал. Опускал голову пониже и неловко улыбался, скрывая ужас и мечтая об одиночестве, как у Гризлера, – или сделаться невидимкой на те несколько минут, какие нужны, чтоб добраться до машины, на худой конец – хоть чуточку менее видимым, чем есть.

Ближе к задворкам парковки высокие фонари редели, словно никому не было дела до того, что там, на задах, происходит. Тедова могучая кобылица, блевотно-зеленая стареющая «тойота-королла», смиренно ждала его, тихо трепеща на летнем ветерке порванным полиэтиленом, что заменял передние окна, разбитые при краже Тедовой автомагнитолы. Тед бросил запирать автомобиль. Кто бы там чего ни хотел из того, что, по их мнению, могло найтись внутри этой завали, – милости просим, лишь бы не ломали ничего. Ценного там все равно не было. Непотребщина. Заднее сиденье завалено грязной одеждой, бутылками из-под газировки, пакетами от арахиса. Ради экономии, а также потому, что ему всегда было без разницы, чем питаться, Тед в основном ел арахис, который продавал на играх. Эта монодиета объясняла его нездоровое брюхо и зеленоватый цвет лица. Никто в истории не проводил столько времени с арахисом – со времен Джорджа Вашингтона Карвера[44].

И пусть все это смахивало на жизнь старушки-побирушки, или бездом ного, или барахольщика – Тед плевать хотел. Он был марксистским/ленинистским/троцкистским/маркузианским «овощем», не снисходившим до подыхающего капиталистского животного, коим была экономика Соединенных Штатов. Тед существовал внутри мира, который желал наблюдать, – и вне его. «Я принцип Гейзенберга, – думал он. Или, может: – Я принцип Дуйзенберга», – и прикуривал косяк.

Тед выдохнул облако дыма, каким гордился бы сам Джимми Клифф[45], вытащил из рюкзака магнитолу и сунул ее в щель под торпедой. Повернул ключ зажигания, и японский импорт, содрогнувшись, пришел в себя, словно очнулся от спячки, недовольный, что его просят подвинуться.

– Давай, Большая Берта-сан[46], – уговаривал ее Тед, топча сцепление, думая про себя «Я г-н Сцеп»[47] и переключаясь на задний ход. – Госоподина Сэцэпа. – Иногда он просто увещевал «короллу» с жутким расистским японским акцентом Мики Руни из «Завтрака у Тиффани»: то был гадкий и простой способ псевдокрутых пацанов гнать расистскую дребедень, какой нравилось развлекаться его отцу, просто чтобы позлить окружающих. Тед это фуфло на дух не выносил, считал оскорбительным. Но иногда, вопреки здравому смыслу, чувствовал себя эдакой куклой чревовещателя, непроизвольно повторяя отцовы слова. Манера говорить или какая-нибудь фраза могли всплыть из ниоткуда, словно наследственная болезнь Туретта. Мгновенья одержимости уходили, Теда быстро прижимало совестью, и он робко оглядывался по сторонам: не услыхал ли кто.

Музыка бесславно боролась за жизнь в дешевых динамиках. «Мертвые»[48]. Почти всегда «Мертвые».

– «С розой Святой Стивен, сад его так дивен», – Тед, вполне прилично изображая уязвимое, выстраданное хныканье Джерри Гарсии, подпевал Бобу Виру[49], – «На ветру, под дождем сельский сад, куда б ни шел он, всюду людям не лад»[50]. – Тед, продолжая подпевать, выкатился с парковки на темнеющие улицы Бронкса. – «Важно ли это или же нет? Стивен сказал бы, знай он ответ».

4

Тедова квартира пешком-на-четвертый-этаж представляла собой неподвижный вариант Тедова автомобиля. «Тойота-королла», Разрушенный дворец[51] постоянного местожительства. Зимний сквозняк в старом многоквартирнике отлично пресекали высившиеся до потолка стопки «Нью-йоркского книжного обозрения». Голая лампочка болталась над раковиной, а еще имелась ядовито-зеленая диван-кровать из кожзаменителя, производства «Кастро Конвёртиблз», про которую можно было бы сказать, что она знавала лучшие времена, но это означало бы, что лучшие времена все же были, а сие вопрос спорный. Окна затемнены, повсюду разбросаны книги, кругом желтые линованные листки из блокнота, исписанные бисерным, яростным почерком сумасшедшего. Пишмашинка обитала на журнальном столике, бумаги в ней не водилось. И конечно, вездесущие пакетики с «Арахисом “Янки”», на каких-то уже поначеркано, какие-то еще предстояло съесть. По правде сказать, жилье это выглядело так, будто его придумал тот же человек, что и квартиру Крэмденов в «Новобрачных»[52]. Того и гляди из ванной под веж ливые аплодисменты выскочит Элис – и начнется потеха. Кое-какие тусклые цвета здесь были, но мир ощущался черно-белым. Сплошь все необходимое мужчине без нужд.

Единственный причудливый кивок наружной жизни в этой комнате – старый телевизор на стуле перед диваном, с антенной из металлической вешалки, замордованной до пирамидальной формы. Поскольку телевизор произвела компания «Эмерсон», Тед именовал его Пугалом (малых умов)[53] и считал себя не телезрителем, а смотрителем Пугала. Включал его Тед редко. Он вырос на «Облаве», Джеке Бенни и программе Бьюика-Берла[54], а потому в нем все еще жило некоторое ностальгическое почтение к тем ушедшим временам, но, когда он пытался смотреть современные популярные шоу – «Счастливые дни» (Тед предпочитал исходный беккетовский вариант) или «Лаверн и Шёрли», – его накрывало ужасом и печалью: не сходилось у него представление о «комедии» с этим вот. Он смотрел на мучительно несмешные выкрутасы подходяще поименованного Джека Улётта (Тед убеждал себя, что создатели сериала наверняка имели в виду ЛСД, а не только неуклюжего Дика ван Дайка в смысле его бытовых полетов через мебель, но уверенности никакой) из сериала «Трое – уже компания»