Брусилов - [44]

И вдруг с испугом:

— Да… ты знаешь… от Ирины… вот уже два месяца — ни строчки…

XVIII

За кофе Игорь узнал все, разобрался во всем. Отец примолк, подсовывал сыну сухарики, размешивал ему сахар в стакане, не глядя, украдкой пожимал ему руку… Вася, напротив, болтал без умолку! Игорь с любопытством к нему приглядывался.

После кофе генерал лег отдохнуть: молодые офицеры пошли до обеда побродить по городу.

Генерал Смолич жил в ставке с первых же дней вступления царя в верховное командование. По сути, он оказался не у дел, хотя и допускался к царскому столу. Со всеми был на «ты», все называли его Никашей, все выбалтывали ему свои неприятности и обиды, все знали, что Никаша посочувствует, возмутится несправедливостью и расскажет другим о горестях своего приятеля…

— Уж очень чудной добряк твой отец! — заметил Вася и рассмеялся.

— Но… но знаешь… это безделье… боюсь, оно его доконает. Мы все так, военные, пока на коне — молодцами, а слезешь с седла — и жизнь как из дырявой манерки… Несправедливо с ним поступили!

Вася недавно словчился махнуть в Петроград, думал застать Ирину, но не застал, очевидно, она так и застряла в Минске — оттуда было последнее от нее письмо… Вася был огорчен и даже обижен невниманием невесты, но в сердце давно порешил, что «дело это пропащее», что Ирина потеряна для него навсегда… Он узнал — это было сказано вскользь и с неожиданной для Васи стыдливостью — об увлечении Ирины каким-то студентом-путейцем, но, конечно: «Ты не подумай, я не придал никакого значения… Твоя мама о нем говорила с презрением…»

Игорь тотчас представил себе, как могла говорить его мать о «несчастном студентишке», но так ли небрежно отнеслась к нему Ирина? Шальная, чудесная Иринка с рыжими глазами… Где-то она теперь? И чем кончится это ее увлечение? Так ли бесследно, как увлечение театром, жениховством Васи, милосердными делами сестры?..

Игорь глянул на Болховнина. Бесконечное кочевье по разоренным усадьбам и городам, грязь, случайные связи с первыми попавшимися женщинами, не успевшими скрыться от лихих кавалеристов, голод и обжорство, безделье с похабными анекдотами и руганью, бессмыслица многосуточных маршей и недельных спячек в вонючих халупах, водка и гнилая болотная вода не истощили Васю физически, не притупили бодрой, почти младенческой ясности… И вместе с тем, если присмотреться пристальней, за ясностью по-прежнему веселых голубых глаз было темно и пусто… Война выбила у него веру в то, что в мире все обстоит благополучно…

По словам Васи, он теперь не верил «ни в какие заповеди», потому что на войне они «ни к какому шуту не годятся». Он «плевал вверх — на всяческое начальство и законы и вниз — на тыловое быдло, годное разве на то, чтобы служить коням подножным кормом». Мирная жизнь потеряла для Васи свое обаяние, когда-то приятно щекотавшее самолюбие танцора, корнета, жениха…

Но и войну Вася презирал за то, что она была уродлива, велась «черт-те знает как, сматывала лучших коней», «по мелочишкам» подвергала жизнь людей смертельной опасности и даже не вызывала законной ненависти к врагу. «Немцы такое же дерьмо, как мы», — кратко заявлял Вася.

Воспоминание о Мазурских болотах осталось в памяти навсегда как облик войны — невылазной и бессмысленно жестокой. Вот почему Вася охотно бросил полк и ушел адъютантом к генералу Смоличу и с ним же, покинув штаб корпуса, перебрался в ставку.

— Наворачиваем здесь помаленьку невесть чего!

Если старик, Никанор Иванович, ощущал свое пребывание в ставке как обиду, превысившую его вину, и потому не говорил о ней, продолжал кипятиться, давать советы, строить планы на будущее, то молодой корнет, полный сил и здоровья, вел себя с таким же наплевательским равнодушием здесь, в ставке, как и в любом захваченном доме, в котором скуки ради расстреливал портреты.

— Кабак!

Это словцо не сходило с его уст, но произносилось оно без возмущенья, а с убеждением, что иначе же и быть не может.

— Ты шибко пьешь? — спросил его Игорь.

— Нет! Не очень, — усмехнулся с каким-то горьким недоумением Болховинов. — Прямо даже не пойму, никогда пьян не бываю… каждый раз других по домам развожу… должно быть, организм такой. — А ты как?

Вася по-прежнему смотрел на товарища светлыми, бездумными, добрыми глазами, сверкая в улыбке верхним рядом белых зубов, а слова его пропускал мимо… Он верил теперь значению только трех слов: спать, жрать и трепаться. Все остальное было «кабак».

XIX

После обеда, в номере, генерал зажег электричество, поставил на спиртовку кофе, достал со дна платяного шкафа бутылку бенедиктина.

— От мирных дней… припас… до случая…

Суетливость в нем исчезла. Ушла вместе с парадным хаки, повешенным в шкап, и наигранная моложавость, но засветилась настоящая молодость в подобревших глазах.

Он подошел к окну задернуть портьеры и вскрикнул:

— Ай-яй! Вот те на! Снежок! Снег… Это уже в третий раз. Значит, накрепко… зима!

Игорь положил на похудевшее его плечо руку, повторил вслед за ним:

— Зима…

Они постояли минутку в молчании, задернули шторы, которые долго не хотели задергиваться (отец и сын тянули одновременно за оба шнура, отец чертыхался, сын посмеивался), потом вернулись к столу, пили из тоненьких японских чашечек кофе с ликером.