Брусилов - [136]

Теперь дело уже прошедшее, но если бы Западный фронт своевременно атаковал, мы бы покончили здесь с противником и частью сил могли бы выйти во фланг противника генерала Эверта; ныне же меня могут разбить. И тогда наступление Эверта, даже удачное, мало поможет. Повторяю, что я не жалуюсь, духом не падаю, уверен и знаю, что войска будут драться самоотверженно, но есть известные пределы, перейти которые нельзя, и я считаю долгом совести и присяги, данной мною, изложить вам обстановку, в которой мы находимся не по своей вине.

Я не о себе забочусь, ничего не ищу и для себя никогда ничего не просил и не прошу; но мне горестно, что такими разрозненными усилиями компрометируется выигрыш войны, что весьма чревато последствиями, и жаль войск, которые с таким самоотвержением дерутся; да и жаль, просто академически, возможности проигрыша операции, которая была, как мне кажется, хорошо продумана, подготовлена, выполнена и не докончена по вине Западного фронта, ни за что ни про что…»

Перо снова остановилось. «Надо ли пенять на Западный? Жаловаться… — И тотчас же: — Надо! Это не в корпусе, где любой гнусный проступок товарища считают долгом покрыть. Там мальчишество, глупая, быть может, но все-таки товарищеская этика, а здесь, на фронте, перед лицом смерти — преступление. Не перед начальством, не перед царем даже (им все равно!), а перед Россией, перед народом, на костях которого мы строим свою славу или бесславие…»

«Во всяком случае сделаем, что можем, — сомкнув плотной чертой губы, начал писать далее, точно отвечая на свои мысли, Брусилов. — Да будет Господня воля!..»

XVI

Наутро капитану Смоличу представилась возможность действовать. Брусилов поручил Игорю Смоличу отправиться к Каледину. Командарм 8-й вызывал в главнокомандующем серьезную тревогу. Вопреки данным ему точным указаниям — остановить центр армии на занимаемых им рубежах, Алексей Максимович 1 июня продвинул 15-й корпус вперед, и, несмотря на то что на другой же день в разосланной директиве штаба фронта, касавшейся почти исключительно 8-й армии, было категорически запрещено дальнейшее наступление на Владимир-Волынском направлении и указывалось собрать не менее четырех дивизий на Ковельском плацдарме, где перейти в наступление 4 июня, войска продолжали продвигаться в прежнем направлении. Надо было не только уломать упрямца, но и внушить ему, что он сам лично считает такое изменение маневра необходимым и целесообразным. Без этого сознания обидчивый генерал не способен был на разумные действия.

Уже в пути Игорь почувствовал, что в армии нарастает тревога и эта тревога вызвана противоречивостью директив штаба фронта, откладыванием дальнейшего наступления… Никто в корпусных и дивизионных штабах армии не мог понять, как в такие полные боевого воодушевления дни можно было терять время на перегруппировки и оттяжки. Игорь догадывался, что в 8-й армии не знали, какая велась переписка в эти дни между штабом фронта и ставкой, как дорого стоило Брусилову остановить свои начинания, и потому дивились и даже ворчали на неясность и сбивчивость директив главнокомандующего. Им казалось, что Брусилов и его начштаба потеряли уверенность в победе и спутали карты…

Такую же тревогу ощущали в рядах самой армии нижние чины и младшие офицеры. Свою тревогу они не высказывали явно капитану из штаба фронта, но она проскальзывала во всем; в словечках, брошенных невзначай, в угрюмом молчании в часы отдыха, в неохотных и медлительных движениях, с какими они чистили амуницию и оружие, распрягали лошадей, даже готовили пищу. Но эта тревога и явное недовольство, предощущавшиеся Игорем еще тогда, когда он находился в штабе фронта, были вызваны здесь какой-то иной, чем в штабах, причиной, хотя и питались теми же, отзывавшимися на каждом, оттяжками наступления и непонятными перегруппировками…

Однажды Игорь услышал случайно вырвавшееся громко имя Эверта из беседы, ведущейся солдатами шепотком.

— Ну, наш-то тоже хитер! Его не проведешь! — сказал кто-то.

— Провести не проведешь, а нагадить можно, — мрачно отозвался другой.

И Смолич, при свете оплывшего огарка в вагонном фонаре, увидел бородатое строгое лицо возражавшего. Смолич торопливо прошел мимо, чтобы не подать виду, что слышал опрометчивые слова. Но в душе его так и осталась саднящая боль от этого разговора.

И вот теперь он стоит перед лицом двух генералов — Каледина и Зайончковского — в кабинете командарма…

В кабинете сумрачно. Поздний вечер. С запада гонит ветер грузные сизые тучи, в открытые окна летят в комнату с мокрых листьев дождевые капли. Генералы сидят понуро, Каледин опустил голову, кусает губы, сознательно избегает взглянуть на капитана, возмущающего его своей сдержанностью. Зайончковский, напротив, издалека, от окна, из-под опущенных век то и дело вскидывает живые, с пытливой прищуркою глаза на Игоря. Нет-нет, да набежит на его тонкие подвижные губы лукавая усмешка. На лысине взблескивают дождевые капли. Он не отирает лысину, точно ему приятен щекотливый холодок, отрезвляющий мысли.

— Что-то творится с Алексеем Алексеевичем, — говорит Алексей Максимович, — я не узнаю его — то наступать, то стоять на месте… а дух армии падает, а подкреплений нет… а снаряды на исходе…