Брусилов - [122]

Тут вышел со своим словом Стромоус Никита. Он всех нас был Старее. Говорить не любил. Люльку раскрутит, дудит себе в усы. На этот раз не стерпел. «Ты, баба, помолчи, — сказал он Насте, — спасибо, что с собой возим. Я говорил — нечего бабу в море брать. Море бабу не любит. Ну, сделали Ожередову Ивану уважение — рыбак хороший. И, значит, нужно терпеть. Я так думаю — складывайте, ребята, снасти, бегим с этого места в Черные воды — здесь нам больше житья не будет». Мы так и сделали. Стромоуса послушались, в ту же ночь сети сломали, вышли без огня проливом в большое море…

Долго Жоре неловко было. Только мы ему не поминали — с кем под горячую руку не бывает. Я уж после допытался — урядник-то Настю на грех улещал, а за отказ обещался всех выдать. Она возьми фуражку его да и кинь в воду. Все одно выходит: не искупай Долба урядника — сидеть бы нам в остроге. Порешили к турецким берегам податься, а там видно будет… Засмирели от грусти. В байде темно, народу пропасть — меньшие мои плачут, жена в сторонку ховается, на меня не глядит, рыбаки на бабу косятся, каждый думает на особицу… Эх ты! Лучше бы в остроге вшей кормить. Очень я не любил, когда люди молчат, — ты ругайся, а не молчи. Когда человек молчит, от него всего ждать можно. А тут миновали пролив благополучно, вот оно Черное море! Я его первый раз увидел. Ну, сравнить нельзя с нашим, с Азовским, — тут волна густая, кубовая, концов не видать. Так и Сыпем от маяка по глубям. За нами искры, точно спичками кто чиркает. Ночь сухая, духовитая, грудь рвется — дышать устанешь, ветра будто и нет, а парус не стрыпнет, тугой, — конец держишь, точно конь играет. От такой красоты Жора Долба петь зачал. Стоит на корме, меж колен рулевое правило держит, задрал хайло в небо — гудит. Последнее дело, если рыбак песню поет. Мы — народ не певучий, нам море слушать, погоду перекрывать матерным словом. Уж запоем — до последней точки дошли. «А ты бы перестал, браток, — говорит ему Стромоус, — нехорошо». — «Уж чего хорошего — свиней режут, так и у тех складней выходит», — откликается Настя злым голосом. И хоть бы одну песню до конца допел, а то все разные — начнет, бросит, за другую возьмется, слов не разберешь: черт-те што! Как резанет:

Не мучьте душу, объятую тоской.

Быть может, завтра последний час пробьет,

Так наливай бокал полней!

Смысла нет, а до сих пор помню, до того пронзительно пел — к середке добирался. Только с зарею утих. Передал вахту Пищуле, к моему боку прилег, расторкал: «Ты вот что, — говорит, — послухай меня, Иван». — «Слухаю». — «В оба уха слухай! Запомни мои слова!» — «Запомню». — «Вот тамочка — берег, выдишь?» Я за борт глянул вприщурку: туман над морем дымком розовым вьется — и по самому краю, с левой руки, будто нитка золотая. Никак примечаю что-то… «Гляди лучше, — говорит Долба. — Кавказский берег называется. Анапа. Недалеко город Новороссийск стоит — богатеющий порт. Места роскошные. Тут только жить. И рыба-скумбрия — первый сорт, камбала, кефаль… На дельфина охота… не была бы за мной делов — лучше мне не нада. У тебя семья — шесть душ… Места дальние, не тронут — велико ли твое преступление; — живи тут». — «Изловить, может, и не изловят, — отвечаю, — а чем жить буду?» — «До конца слушай, — говорит Долба и тискает мне руку, чтобы я молчал. — Сетей твою часть артель тебе отдаст, и денег даст, и крючьев, ну, а байду не оставим — сам разживешь. Жена у тебя хозяйка — пособит. И ты лучше со мной не спорь, а то осерчаю навеки!..» Мне и спорить-то охоты не было: далеко ехать страсть не хотелось — только перед товарищами неловко. «Чего ж там, — отвечаю, — с семейством, верно, не с руки и вам обуза». Тут Жора Долба опять мне на плечо надавил, глазами сверлит, тяжело дышит. «Ты не думай, — кричит мне в самое лицо, — я от слова своего, тебе данного, не отрекаюсь и судьбу свою от твоей не оторву, — только… был я вором, а подлецом николи не буду. Так и знай…»

VII

Ожередов смолк. Молчали и слушатели. Игорь все еще продолжал слушать, хотя голос рассказчика давно замолк.

— Пристал ты, значит, к Анапе? — наконец раздался чей-то молодой веселый голос.

Ожередов не сразу ответил. Он помешал затухший костер, глянул на небо, на звезды, которые, казалось, опустились ниже и горели ярче.

— А что толку, — сказал он, — согнали меня и с анапского берега в три шеи. Даже не присел. Пришлось заново в кабалу идти…

— А Долба?

— Не в долгое время и Долба вернулся в Россею… Совсем присмирелый. «При чужом народе, — говорит, — состоять — последнее дело. Лучше, — говорит, — уж тут как-нибудь окрутнусь, авось на своем поставим в своем отечестве…» А тут — война. Оба мы и пошли…

— Та-ак, — протянул кто-то за костром многозначительно и хмуро.

Волчок тявкнул, вскочил, наставил уши, прислушался к чему-то, что еще не коснулось человеческих ушей.

— Выходит, вы своего берега не достигли, — снова прозвучал молодой голос.

— Не достигли, — ответил Ожередов и, бросив палку в костер, встал на ноги.

— После войны достигнем, ничего… — с глубоким убеждением и спокойствием откликнулся тот, кто играл с собакой, и тотчас же перебил себя. — Ты чего, Волчок? Чего услыхал?.. Так и есть… Чуете? Никак, поют! И музыка!..