Бросок в Европу - [18]

— На ночь остановимся здесь, — сказал я. — В Комади. Завтра пойдем в Дебрецен и найдем там друзей, которые помогут нам перейти границу.

— Если хочешь, пойдем дальше.

— Если мы доберемся до Дебрецена завтра, ничего не изменится.

— Я знаю, что торможу тебя, Ивен.

— Никакой спешки нет, — заверил я его. И ведь говорил правду. Чем быстрее мы шли, тем скорее попали бы в Латвию. Чем скорее попали в Латвию, тем раньше поняли бы, что ничем не можем помочь Софии, а потому нам не остается ничего другого, как ложиться на обратный курс. Я же совсем не торопился вернуться в Нью-Йорк. Там меня ждал пухлый человечек, обожавший поручать людям неприятные дела, и я не стремился увидеться с ним.

— Я начинаю уставать, Ивен.

— Я тоже.

— В Комади есть отель?

— Отели — опасное место. Там требуют документы, а у нас их нет. Пансионы ничем не лучше. Я думаю, нам лучше миновать город и постучать, в какой-нибудь крестьянский дом на севере от него.

— Крестьяне пускают постояльцев?

— Посмотрим.

Первый же крестьянин принял нас очень доброжелательно, но сказал, что у него и так тесно. Зато у него есть кузина, живущая чуть дальше по дороге, и там нас обязательно устроят на ночь. За несколько пенго мы получим удобные постели, сытный обед и плотный завтрак.

Кузина, как выяснилось, молодая вдова с черными глазами и волосами и молочной кожей, жила в деревне одиннадцать лет, переехав из города после рождения единственного ребенка, дочери, очень похожей на мать.

— Мы жили в Будапеште, — за обедом рассказывала она. — Я из этих мест, но поехала учиться в Будапештский университет, встретила Армина и вышла за него замуж. После революции его, как и многих других, поставили к стенке и расстреляли. Поэтому оставаться в Будапеште я больше не могла. Мы прожили с ним чуть больше года. Еще кофе?

На обед нам подали мясное жаркое с макаронами, с острым соусом, действительно, очень сытное. У Милана глаза начали слипаться еще за столом. Наша хозяйка отвела его в приготовленную ему комнату. Подозреваю, он заснул по пути к кровати.

Вскоре отправилась спать и дочь. Ева, ее фамилии я так и не узнал, посидела со мной у камина. Когда дрова догорели, я вышел во двор за новыми поленьями. Когда вернулся с ними, она принесла с кухни бутылку «Токая». Мы выпили по нескольку рюмок. Поговорили об искусстве, литературе, кино. В деревне, пожаловалась она, об этом ей говорить практически не с кем. Она скучала по Будапешту, по его шумным кофейням, культурной жизни. А вот политика ее совершенно не интересовала. И воспоминания 1956 года не вызывали никакой ностальгии.

— Здесь, конечно, одиноко, — она вздохнула. — Но люди хорошие, и у меня тут много родственников. Это дом моего отца, я к нему привыкла, мне тут уютно. Но одиноко.

— Ты могла бы вновь выйти замуж, — где-то между рюмками «Токая» мы перешли на ты.

— Возможно. Я уже десять лет вдова. Иногда мужчина приходит, чтобы поработать на ферме от сева до уборки урожая, и это время живет со мной. Некоторые согласились бы задержаться и подольше, но моим мужем был очень хороший и интеллигентный человек, и тот, кто привык к золоту, не соглашается на серебро.

Я промолчал.

— Я вышла замуж в двадцать, овдовела в двадцать один, а теперь мне тридцать два, и я одна на свете. В бутылке осталось немного вина. Допьем?

Мы допили. От вина щечки у нее раскраснелись, дыхание участилось. Она встала.

— Теперь мне пора показать тебе твою комнату, Ивен.

Пошатываясь, она шла впереди. Я подумал об Анналии в Македонии. Македония находилась в сотнях миль.

В маленькой комнате стояла узкая кровать, шкаф, стул и металлическая печка. Она зажгла в печке огонь, и комната начала быстро согреваться. Шагнула ко мне, черные глаза блестели, волосы падали на плечи.

Рот ее пах сладким вином. Она страстно вздохнула и прижалась ко мне. Руки обняли меня, губы жадно впивались в мои. Я порадовался тому, что в этот вечер нам не удалось добраться до Дебрецена, а в первом доме для нас не нашлось места.

Мы разделись. Снял куртку, свитер, рубашку, брюки и белье и заметил, что она как-то странно смотрит на меня. Опустил глаза и увидел приклеенные к телу клеенчатые «конверты».

— Что...

— Книга, — ответил я.

— Ты написал книгу?

— Нет. Я... курьер. Везу книгу на Запад, — я замялся. — Это политическая книга.

— Ага, — она вновь вздохнула. — Мне следовало догадаться, что ты из мира политики. Такие ко мне всегда липнут, а любить их для женщины опаснее всего, — она вновь посмотрела на меня и рассмеялась. — Очень уж глупо ты выглядишь.

Теперь уже мы смеялись вместе. Она обняла меня, ее руки коснулись клеенчатого «конверта» у меня на спине, и смех усилился. Теперь она бедрами прижималась к «конвертам» на моих бедрах, а грудями — на моей груди. Когда мы улеглись на кровать, она нашла мой очень важный орган и сказала: «Слава Богу, это не очень длинная книга. Хоть здесь ничего печатать не пришлось». И хотя более забавного за ту ночь она не сказала, рассмеяться мы не успели, поглощенные страстью. А потом она кричала от счастья и царапала ногтями клеенчатый «конверт» у меня на спине.

Глава девятая

Бутек проспал двенадцать часов, в два раза дольше привычных, как он уверял меня, шести. Я и не пытался его будить. Знал, что, отдохнув, он двинется дальше в превосходном настроении, а сам я никуда не спешил. Пока Ева спала, я сидел на кухне, пил кофе и читал достаточно подробную биографию Лайоша Кошута, венгерского национального героя, возглавлявшего революцию 1848 года. К тому времени, когда Ева проснулась, книга вернулась на полку, а я — в кровать. Она пришла ко мне, довольно мурлыча, теплая от сна. А через час, полностью удовлетворенная, отправилась на кухню готовить завтрак.