Брошенный поселок - [2]

— Да, кстати, Лесков, — вспомнил Феликс, — я давно хотел сказать, что у него в «Житии одной бабы» описана трагедия лесбиянки-педофилки, которую разлучили с малолетней возлюбленной. Почему никто из литературоведов этим не займётся?

— Займись этим ты. Может, денежки наконец-то заработаешь, а то заебал на моей шее сидеть.

— Ты, сучечка, — сказал Феликс, — всегда говоришь: «денежки», «телефончик». Чувствуется, что больше всего ты любишь деньги и трепаться по телефону. Я, пожалуй, пойду.

Существует версия № 2, согласно которой евреи города Пскова приняли писателя Б. за соплеменника, а когда узнали, что он русский, просто партийная мать назвала его в честь чекиста, — их либеральные сердца не вынесли разочарования. Существует версия № 3, согласно которой версию № 2 выдумал завистливый сотрудник регрессивного журнала.

Феликс сказал себе: «Люби свободу. Любую свободу. Даже если это — свобода выбросить книгу из окна», — и решил вернуться домой. Когда он называл город своего рождения, у него сначала спрашивали: «Что-что, ещё раз..?» — а потом: «А как туда проехать? Туда же ничего не идёт». И вообще, там не стоило появляться ещё года два, а что поделаешь.

«Народ придёт и будет плевать в твоё разбитое и сокрушённое сердце», — сообщил ему внутренний голос. «Допустим, — ответил ему писатель Б., - сердца у меня уже нет, и ничто не сокрушено и не разбито, пока не осознало себя таковым».

Внутренний голос настойчиво советовал подождать ещё несколько дней. Вечерами звонили знакомые:

— Можно Феликса? — и Надя Розенталь отвечала:

— Нет здесь никакого Феликса, козлы. Не было и не будет, — пока не объявилась двоюродная сестра из Литвы. Тётка умерла и завещала им с Феликсом немного денег. Сестра даже согласилась оплатить билет в Литву, с условием, что Феликс пробудет у неё недолго, так как она прочитала его рассказы в прогрессивном журнале и пришла в ужас: «Боюсь, что нам с тобой не о чем будет говорить».

Собственно, он и не хотел квартиру в большом городе. Ночные города постепенно обрастали попсой, как стены общежитского душа — плесенью. Людей становилось всё больше. «И воздух над Москвой наполнен мутным адом», — не верилось, что это написано в тысяча семьсот каком-то году.

Конечно, сказал он сестре, конечно, дело в нём, а не в людях. Социопатия, нестрашный, неизвестный массам диагноз. Он постарается справиться.

Литва была похожа на санаторий и немного на интернат для слабовидящих: возле него в Пскове установили светофор с включённым звуком, а в Вильнюсе такие светофоры были везде. Приятель сестры рассказывал, что в соседней Калининградской области есть хорошее местечко с хорошей экологией. Раньше немцы воевали с литовцами за эту территорию. И долго разъяснял, как именно; Феликс курил, не слушал.

— А чем всё закончилось? — спросил он, когда возникла пауза.

— Не помню. Кажется, всех перерезали, — подвёл его собеседник итог исторического экскурса.

Треугольные черепичные крыши очень красивы, только неплохо бы их на время ночи выпрямлять, чтоб было удобнее на них пить. Теоретически можно было бы остаться в Литве несмотря на незнание языка: всё равно подолгу разговаривать он ни с кем не собирался. Вообще же, очень хотелось послать кого-нибудь на хуй.

У Боулза был рассказ о профессоре, который сдуру отправился в экспедицию, и арабы поймали его и вырезали язык. А потом, когда он окончательно сошёл с ума, и его увидели белые и спросили, что это за клоун, бывший профессор сбежал от них обратно в пустыню.

Спрашивается, зачем пытаться разговаривать с местными, если можно поставить забор, а если хочется изучить — достаточно посмотреть издали, краем глаза, и вот уже всё с ними ясно. Профессора — страшно наивные создания: ищут подробностей, всяких мелочей, чтобы обматывать их колючей проволокой теории. Сам Боулз, кажется, ни с кем, кроме своих мальчиков, особо не разговаривал в этом экзотическом аду.

На гербе Фарнкраутхофа папоротник, а в посёлке, расположенном чуть дальше, нет ни дорожных знаков, ни указателя. Если свернуть налево, будет другой посёлок, бывшие казармы, выкрашенные в ярко-зелёный цвет. Пустые здания для собак и людей без документов. Dir verfallen und verloren, schweigend sterben dich nur träumen[2], это так, к слову пришлось, на самом деле всё это шутка, эксперимент.

«Я не хочу говорить ни на одном из ваших языков. Оставьте меня в покое».

Introludia

Не станешь же ты отрицать, мой кармический брат — ибо у людей вроде меня не бывает так называемых «близких», лишь кармические братья и сёстры, — не станешь же ты отрицать, что есть существа, говорящие на языках человеческих и ангельских, а есть убожества, страдающие лингвистической инвалидностью?

Когда последние говорят о случившемся на самом деле: такого не было, не могло быть, — это не потому, что их жизненный опыт ограничен Садовым Кольцом: просто язык правдивого им недоступен, и они всюду видят враньё. Когда они наглеют до крайности, я мысленно желаю им, чтобы их дети утонули.

Не умеющие различать правду и ложь, позёрство и всамделишность, они интересуются только собой, не воспринимают советы мудрых, но видят себя в каждом книжном абзаце, рассказывающем о дураках.