Броневержец - [21]

— Конечно, — кивал комбат. — Но только когда я в 1968 году командиром роты в Чехословакию входил тоже для оказания интернациональной помощи, то и стреляли по нам, и технику нашу жгли, и многое другое. Хотя тоже ведь к друзьям ехали. Не все там друзья, Алексей. — Он посмотрел на закрытые двери квартир и сбавил голос почти до шепота: — Мне побольше вашего известно. — Он обвел взглядом Леху и начфина. — Там уже вовсю настоящие боевые действия идут. Но это… — он многозначительно приложил указательный палец к губам, — секретная информация.

— Ясно, конечно, — повел плечом Леха.

— Хотя, если честно, — комбат почесал затылок, — то я рад, что ты едешь, а не Синицкий. Ты попроворнее, а он ведь хоть и хороший малый, но тютя! Ему бы только в шахматы по связи играться! Он думает, что я не знаю? А мне на днях доложили про его забаву! В полку связи дней десять назад учения проходили, вот они и поймали его эти… Е-2 и Е-4… ну, конечно, на пеленг и вычислили двух военных гроссмейстеров! — Комбат от души рассмеялся. — Вот вернется из госпиталя, я ему хвоста на штопор накручу! Второго игрока, правда, не определили, говорят, где-то слишком далеко, чуть ли не под Киевом. — Он снова засмеялся. — Вот ешь твою в пень! Додумались же!

Прощаясь, все по очереди обнялись с Лехой и взяли с него честное благородное слово, что в первый же отпуск он непременно навестит батальон.

Утром, едва на востоке начало светлеть и над батальоном забрезжил холодный, неторопливый зимний рассвет, Леха, уже готовый к отбытию, стоял у окна, упираясь кулаками в подоконник. С высоты третьего этажа он глядел на заснеженный, залитый желтым фонарным светом военный городок, опутанный паутиной прочищенных в снегу тропинок. У порога почты тихо урчал мотором крытый бортовой «ЗИЛ», ожидающий офицеров, на котором Леха почти два года каждый день ездил на службу.

Еще вчера днем он радовался тому, что скоро распрощается с этим местом, ставшим ему в один злополучный миг душевной обузой, и унесется к новым далеким, непознанным горизонтам. Раздумывать о том, какая его там ожидает жизнь, он не очень старался. Недосуг ему, да и смысла в том, как он считал, никакого не было. Чего, спрашивается, думать о вкусе фрукта фейхоа, если ты его в глаза ни разу не видал? Все будет там по-другому, по-новому. Вот что для Лехи в настоящий момент являлось главным жизненным мотивом.

Но сейчас, после вчерашнего вечера, душа его жалобно подвывала и поскуливала, как бездомная собачонка на морозе перед закрытой дверью спасительного подъезда. Не то чтобы он теперь не хотел никуда ехать. Нет. Ему просто было стыдно от того, что он озлобился на это место, а вместе с тем невольно, по скудоумию своему дурацкому, облил серыми красками и живущих здесь прекрасных, добрых людей. Ну почему в его недалеких мозгах раньше так не просветлело?! Он бы уж точно не отсиживался дома по вечерам, а, наоборот, выискивал бы любой повод пообщаться с ними и уж точно не напросился бы в наряд на Новый год! Ему захотелось пробежаться этим ранним часом по квартирам городка, за исключением известных двух, и снова попрощаться со всеми, от души наговорив каждому великое множество теплых и прекрасных слов. Уж он без стеснения нашел бы сейчас эти слова!

Но строгие стрелочки новеньких командирских часов, неумолимо отмеряя секунды, подгоняли Лехино время вперед к двери квартиры, в которую уже постучался водитель командирского «уазика», чтобы отвезти его на железнодорожную станцию.

Солдат молча взял Лехин чемодан и понес его к машине. Покидая квартиру, Леха окинул ее прощальным взглядом, сорвал листок отрывного настенного календаря, согнул его пополам и спрятал в документы. Было утро 17 января 1980 года. Гулкая музыка ступеней лестничного марша из-под каблуков Лехиных сапог стремительно пронеслась по этажам подъезда и осталась в нем эхом его души…

3

Небольшой город Термез на юге солнечного Узбекистана, куда Леха прибыл спустя неделю, был в это время года пасмурным и сырым. Леха вышел из вагона поезда на скользкий перрон. Под сапогами расползалась каша мокрого, замусоренного окурками снега.

Люди, покинувшие пассажирский состав, скоро разошлись, и Леха остался на перроне один. Он поставил чемодан на скамейку, закурил и огляделся. Недалеко на путях стоял воинский эшелон с зачехленной на открытых платформах бронетехникой. Вдоль него медленно прохаживались солдаты. Некоторые из них забегали в здание вокзала и возвращались обратно с газетными кульками в руках и раздутыми, отяжелевшими от поклажи карманами форменных брюк.

С неба слетали мокрые белые хлопья, которые липли на Лехин бушлат, оседая на нем крупными каплями. Было не холодно, но промозгло и зябко. В стороне под навесом на тележке сидели двое узбеков-носильщиков, одетых в теплые ватные халаты, кирзовые сапоги и солдатские шапки-ушанки. Рядом с ними на тележке лежали солдатские двупалые рукавицы, от чего сразу же напрашивался вывод о том, что справедливая и добрая Советская армия на бытовом уровне уже активно вступила в тесное сотрудничество с местным населением. Леха, как клиент, почему-то не вызывал у носильщиков ни малейшего интереса. Они даже не смотрели в его сторону, развлекаясь тем, что по очереди бросали мелкие камешки в большие старые разбитые часы, висевшие на столбе. Время от времени они восторженно восклицали, громко разговаривали на своем языке и загибали пальцы на руках.