Бронепоезд «Гандзя» - [50]

— Бери! — кричал в голос ему матрос, ослабляя канат, и пыж уходил обратно в ствол.

— Давай! — выкрикивал Малюга.

— Бери!

Давай — бери!… Давай — бери!…

Вычистили орудие, наладили пулеметы и сразу же всей командой стали на погрузку снарядов, зарядов, патронов, продовольствия. Покончили с этим подошел черед грузить топливо на паровоз. Тут заодно и еще два дела сделали: проложили из будки машиниста в деревянный блиндаж пожарный шланг, а в самой будке переменили фартуки. Над входами в будку висели два брезентовых полотнища. Они укрывали машиниста от непогоды. Но в бою такие фартуки не годились. Вместо брезентов мы подвесили листы из толстого котельного железа. Броня не броня, а все-таки кое-какое прикрытие машинисту от пуль.

Напоследок я приказал ребятам оборудовать контрольную площадку, такую самую, какая была у Богуша. Без площадки было опасно выводить бронепоезд в бой. Во-первых, следовало иметь под руками рельсы, шпалы и все принадлежности для починки пути. А во-вторых, такая площадка, прицепленная с грузом впереди, сама и путь контролирует: если противник заложит под рельсы фугас, площадка своей тяжестью раздавит его, взорвет, при этом, понятно, она и сама пострадает, но зато целым останется поезд.

Было уже за полночь, когда мы наконец закончили подготовку поезда к бою. Ребята едва стояли на ногах, они наскоро поплескались у тендера, кое-как помылись и пошли спать. Даже ужинать не стали, до того все умаялись.

У меня у самого ноги гудели, как телеграфные столбы. С трудом вытянулся я на шинели. Шутка сказать, сколько в день дела переделали!…

Лег я и сразу подумал: «Пожалуй, проверить бы не мешало, не упустил ли чего. Сегодня упустил, а ведь завтра в бою уже и не поправишь». Я достал записную книжку, положил перед собой карандаш и стал припоминать все, чем мы занимались с самого утра. Но вокруг меня ребята так храпели, так засвистывали, что я то и дело сбивался с мысли. Да и самого меня неудержимо клонило ко сну…

— Ну хорошо, — сказал я себе вслух, чтобы сосредоточиться. — Хорошо. Вот, скажем, рассвет. Машинист заряжает топку и поднимает пары до красной черты, на все двенадцать атмосфер. Поднял пары. Стрелочники делают стрелки на главный путь. Команда по местам. Я отдаю приказание трогаться. Машинист отпускает тормоза, берется за рычаг и… Ах ты черт возьми!

Я сел и протер глаза. Да ведь он же гудок даст и затянет во всю ивановскую… Вот наверняка даст гудок отправления, по привычке! А петлюровцы — до них рукой подать — сразу смекнут, в чем дело…

— Федорчук, — затормошил я лежавшего рядом матроса. — Федорчук! Да ну проснись же!

Кое-как растолкал я матроса.

Он присел и, пошарив вокруг себя, ничего не спрашивая, стал натягивать сапоги. Натянув, пошлепал губами и тут только совсем проснулся. Широко, с удивлением раскрыл глаза.

— Пойди-ка обмотай гудок тряпками. Да покрепче сделай. Только уж не заводи, прошу тебя, ссоры с машинистом.

Матрос насобирал тряпок, отрезал с телефонной катушки кусок провода и пошел, обходя ящики и спотыкаясь о спящих.

А у самого меня уже и сон отлетел. Вот из-за пустяка, а могла бы боевая операция сорваться.

Я приподнялся на локте и поглядел на ребят. Тусклый свет дежурного фонаря освещал только небольшую часть вагона. Бойцы спали вповалку. Но вот по скрюченным ревматическим пальцам ног я узнал Малюгу. Лежит — пятки вместе, носки врозь и руки по швам, словно из шеренги его вынули да так и положили. «Должно быть, от казармы привычка», — подумал я.

…Вот доля у человека. Работал всю жизнь не разгибая спины, взрослые сыновья ему помогали, да кое в чем племянник. Сколотил тебе хозяйство, исправное, середняцкое. Разумный мужик, а ему и невдомек было, сколько паразитов его силы точат. Царю подать снеси, помещику, польскому пану, за арендованную землю отдай с урожая первые возы, исправнику с женой — чтоб были подарки к именинам, уряднику всякий праздник нужно на водку, да попу клади денежку на тарелочку… Крепка у мужика шея — всех тащил. Но паразит сыт не бывает, он не отступится. И начались с мужика поборы страшные, кровью… В 1914 году капиталисты затеяли разбойничью империалистическую войну. Царь забрал у Малюги сына — погиб сын. Забрал другого — пропал без вести. Но еще держалось хозяйство — малолетки подросли, работали со стариком. А потом налетели на село петлюровские банды. Старик заперся от них, знаться не захотел с проходимцами — те и пустили ему в отместку красного петуха. С одной кочергой в руках пришел Малюга на бронепоезд — да и ту Богуш украл: взял себе вместо костыля.

И вот он спит, Иона Ионыч. Хоть на голом деревянном полу, а с нами ему не жестко. К друзьям пришел, к братьям, союзникам. Довершим войну победой и встанет старик на новую дорогу, крепко встанет. Ох и нужны будут советской мирной деревне исправные, умелые хозяева!

А матрос? Была у него жизнь? С малолетства толкался грузчиком по черноморским портам. Ни отца своего не знал, ни матери. Даже фамилии у человека не было. Только в воинском присутствии, когда уже пошел призываться на царскую службу, писарь сочинил ему фамилию: без фамилии нельзя было вступить ни в армию, ни во флот. «Рублевку, — говорит, — последнюю, какая была, писарь отобрал за документ». А не дай он рублевку — затаскали бы по этапам как беспаспортного…