Броненосец - [12]

— И стиральную машину, пожалуйста, пока не забыл, — добавила Моника. Обе громко рассмеялись, вполне искренне — так, подумал Лоример, словно не воспринимали его всерьез, как будто тот человек, которым он стал, для них был всего лишь уверткой, одной из забавных шуток Майло.

В холле он испытал короткий шок, но быстро взял себя в руки. Из отцовской «гостиной», находившейся дальше по коридору, тоже орал телевизор. В этом доме жили шестеро взрослых и один ребенок. («Шесть женщин в одном доме, — пожаловался как-то его старший брат Слободан. — Для мужика это чересчур. Потому-то мне и пришлось сбежать отсюда, как и тебе, Майло. Мое мужское начало задыхалось».) Он задержался у двери; внутри надрывались крикливые голоса австралийцев — спортивная программа по спутниковому каналу (он и за это заплатил?). Лоример опустил голову, дал себе слово, что выдержит, и осторожно отворил дверь.

Отец, казалось, смотрел на экран, где громко спорили комментаторы в зеленых блейзерах; разумеется, его кресло было поставлено прямо перед телевизором. Он сидел там неподвижно, в рубашке с галстуком, в отутюженных брюках, держа ладони плашмя на подлокотниках. Неизменная улыбка, подстриженная седая бородка, очки сидят немного косо, жесткие волосы смочены и приглажены.

Лоример шагнул вперед и сделал звук потише. Потом сказал:

— Здравствуй, папа.

Глаза отца, в которых отсутствовало осмысленное выражение, поглядели на сына, моргнули раз или два. Лоример подошел поближе и поправил очки у него на носу. Он не уставал удивляться тому, как опрятно выглядит отец; он не понимал, как им это удается — матери и сестрам; как они обслуживают малейшую потребность старика, купают его, бреют и вытирают, прогуливают по дому, усаживают в гостиной, уделяют внимание (с огромной деликатностью) его телесным нуждам. Он не знал этого и не желал знать, ему довольно было лицезреть этого улыбчивого гомункула каждую третью или четвертую субботу — такого нарочито благополучного и ухоженного, ублажаемого в течение целого дня телевизором, заботливо укладываемого спать ночью и мягко пробуждаемого утром. Иногда отцовский взгляд следовал за его движениями, иногда нет. Лоример отступил в сторону, и Богдан Блок повернул голову, будто желая полюбоваться на своего младшего сына, такого высокого и красивого, в дорогом синем костюме.

— Я снова сделаю звук погромче, пап, — сказал он. — Это крикет, кажется. Ты же любишь крикет, пап.

Мать уверяла, что отец все слышит и все понимает — говорила, что по глазам это видит. Однако за последние десять с лишним лет Богдан Блок не сказал никому ни слова.

— Ну ладно, пап, не буду тебе мешать.

Лоример вышел из комнаты и натолкнулся в холле на своего брата Слободана. Тот стоял, слегка покачиваясь: пузо выпирает из спортивного джемпера, пивной запашок, длинные гладкие волосы с проседью собраны в хвост, переброшенный через плечо, как галстук.

— Здорррово, Майло. — Слободан раскрыл ему навстречу объятия. — Младший братишка. Настоящий джентльмен.

— Привет, Лобби. — Он поправился: — Слободан.

— Как там отец?

— Выглядит прекрасно. Ты с нами обедаешь?

— He-а, не могу. Матч в Челси. — Он положил свою на удивление маленькую руку на плечо Майло. — Слушай, Майло, не можешь подбросить мне сотню?

17. Частичная история семьи Блоков. Вообразим, что в пустыне откопали какие-то древние каменные обломки — стершиеся, разрушенные ветром и солнцем, — и на них сохранились едва различимые загадочные надписи, сделанные к тому же забытыми письменами. На таких каменных скрижалях могла бы быть высечена история моей семьи: ибо попытки расшифровать ее, воссоздать ее смысл, оказались задачей почти невыполнимой. Несколько лет назад я начал потихоньку расспрашивать мать и бабушку и месяц за месяцем понемногу продвигался вперед, но это был адский труд. Семейная история почти не поддавалась устному пересказу и оставалась маловразумительной, как если бы ее излагали с превеликой неохотой на едва понятном языке, со множеством пропусков, синтаксических ошибок и просторечных словечек.

Начало следует искать — коль скоро дальше мне не проникнуть — во Второй мировой войне, в Румынии — любимой союзнице Адольфа Гитлера. В 1941 году румынская армия аннексирует Бессарабию, область на северном побережье Черного моря, и переименовывает ее в Транснистрию. Туда начинают методично переселять десятки тысяч румынских цыган. Эта принудительная депортация начинается почти без предупреждения, и в одном из первых эшелонов, готовых к отправке, оказывается юная цыганка лет семнадцати-восемнадцати по имени Ребека Петру — моя бабушка. «Да, я в поезде, я в вагоне, — рассказывала бабушка, — и я становлюсь транснистрийкой. У меня в бумагах сказано, что я транснистрийка, но на самом деле я цыганка — джипси, житан, рум». Я так и не добился от нее хоть каких-нибудь воспоминаний о дотранснистрийской поре ее жизни — как будто сознание забрезжило, и ее личная история началась в тот самый день, в тот самый миг, когда она спрыгнула из скотского вагона на землю где-то на берегу Буга. В 1942 году у нее родилась дочь Пирвана, моя мать. «Ба, а кто был ее отец?» — спрашиваю я и с тревогой гляжу, как у нее на глаза наворачиваются слезы. «Он добрый человек. Его убивать солдаты». Все, что мне удалось о нем узнать, — это имя: Константин. Итак, Ребека Петру и маленькая Пирвана прожили годы войны в постоянном страхе и жутких условиях, как и десятки тысяч остальных транснистрийских цыган. Чтобы как-то выжить, они образовывали что-то вроде союзов взаимопомощи и поддержки с другими цыганскими семьями, среди которых особо выделялись братья-сироты Блок. Младшего из братьев звали Богдан. Их родители умерли от тифа во время первых депортаций из Бухареста в Транснистрию.