Броненосец «Анюта» - [7]

- Есть наблюдать за воздухом и водой!

Значит, об остальном, кроме наблюдения за возможным появлением противника, ему - Василию Кутово-му - беспокоиться нечего. Об остальном берет на себя заботу сам Аклеев.

- Ну, а я буду крышу рубить… На парус… - уже обыденным тоном проинформировал Аклеев Кутового и принялся, орудуя топором, со скрежетом и треском отдирать покатую крышу лимузина.

Степан Вернивечер, как бы он скептически ни относился в душе к затее Аклеева, не мог позволить себе сидеть сложа руки, когда товарищ его работал.

- Эх, ты мальчик! - промолвил он, больше всего опасаясь, как бы Аклеев не подумал, что он серьезно собрался ему помогать. - Разве так отдирают крыши?

И с таким видом, будто снимать крыши с лимузинов для него самое привычное дело, Вернивечер здоровой левой рукой взял с сиденья ломик, приподнял его, чтобы показать, как надо работать, но от боли и сильной слабости побелел и, чуть не потеряв сознание, рухнул на сиденье.

- Ты, Стёпа, ляг и отдыхай, - сказал ему Аклеев. - Тут работенка не шибко мудрящая. А тебе надо в норму входить.

Вернивечер послушно лег на сиденье, оттуда снова глянул на орудовавшего топором и ломиком Аклеева, захотел съязвить, но вместо этого повернулся на бок и, уткнувшись лицом в дырявую стенку лимузина, не то от слабости, не то от боли, а скорее всего от нестерпимого сознания своего бессилия, заплакал.

Кутовой не понял, как это из крыши получится парус, но расспрашивать не стал.

- Значит, так надо в таких случаях, - решил он и стал еще усердней наблюдать за водой и воздухом.

Из всех троих только у Кутового мореходные качества их лимузина не вызывали никаких сомнений. Ему это было вполне простительно, впервые в жизни выходил он в море. До войны, на «гражданке», он имел дело с морским транспортом только в летние выходные дни, на пруду в их шахтерском поселке. Пруд этот старые шахтеры, посмеиваясь, величали «Чудским озером».

Кутовой окинул уважительным взглядом лимузин и усмехнулся, вспомнив неказистые лодчонки «Чудского озера» с их обгрызанными, несоразмерно короткими и толстыми веслами и какими-то хрюкающими уключинами. В сравнении с ними ладный и стройный лимузин с его каютой, моторной рубкой, винтом, штурвалом, с трапчиком, ведущим с кормы в каюту, с окнами, да еще завешенными матерчатыми занавесками, выглядел могучим кораблем, чудом судостроительной техники.

Правда, кроме обычных двухвесельных лодок базировались на «Чудское озеро» и большие, четырехвесельные, которые без всяких на то оснований назывались в этом поселке баркасами.

Плавать на баркасах было удобней и безопасней, но девчата, которые обычно из пустого тщеславия понуждали своих безропотных поклонников на всяческие траты, все же предпочитали почему-то дорогим и шикарным баркасам утлые двухвесельные душегубки, на которые и ступить нельзя было без риска опрокинуться в воду.

Проходило несколько лет, девчонка выходила замуж, быстро обрастала семейством, становилась благоразумной. Теперь она появлялась на голубенькой дощатой пристани солидно, под руку с мужем и всеми своими чадами. Теперь ее уже ни за что нельзя было заманить на маленькую лодку.

Пускай и дороже, но только на баркас.

И так было со всеми. Все его знакомые девчата одна за другой окончательно перешли с двухвесельных лодчонок на баркасы, и это означало, что время не стоит на месте, что люди становятся старше. Вот и он - Вася Кутовой, ученик врубового машиниста, сын старого подрывника, Афанасия Ивановича Кутового - сам не заметил, как превратился из Васи в Василия Афанасьевича - знатного человека шахты номер два-бис. И он тоже перекочевал в конце концов вместе со своей сероглазой и пышноволосой Настей с двухвесельных лодок на баркасы. Теперь они гребли на пару с женой, и она то и дело вскрикивала:

- Костя! Мученье мое! Ну, утонешь же!…

Это ее пугал русоголовый сынишка, вертлявый и живой, как ртуть.

А потом Настя и вовсе перешла на руль, а гребли Василий Афанасьевич и Костя - двенадцатилетний озорник с отцовскими ямочками на щеках, первый силач на дворе нового жилкомбината и пламенный футболист.

Большое румяное солнце нехотя расставалось с прудом. Оно медленно уходило за Карпаты -так местные шутники называли высокую громаду террикона и, напоследок зажигало ослепительные пожары в пыльных окнах шахтного копра. С лодок солнце провожал задумчивый гам баянов, гитар, мандолин, балалаек, человеческих голосов. Играли и пели на каждой посудине свое и часто печальное, а получалось все равно весело и хорошо и не хотелось уходить с пруда. Но уходить все же надо было, и тогда обычно с какой-нибудь лодки затянет, бывало, чистый молодой тенорок: «Солнце нызэ-енько…», и на остальных лодках вступали: «…вечор блы-ызэ-ень-ко…», и на остальных лодках вступали: «…вечор блы-ызэ-ень-ко…», и Кутовой тоже подтягивал, и Настя, и Костя высоким своим мальчишеским альтом, и вот уже все на пруду пели ласковую и душевную песню, а в потемневшем небе тем временем робко возникали первые бледные звезды поздних летних сумерек…

Удивительное дело, каждый раз, когда Василию Кутовому выдавалась на войне возможность немножко помечтать, сразу всплывали перед ним эти теплые летние сумерки в родном поселке и неторопливое возвращение с катания домой, в новую квартиру. Каждый раз их встречала с облегчением его старуха-мать и каждый раз с облегчением произносила одну и ту же фразу: «Ну, слава богу, все живые!» - и звала отважных мореплавателей к столу. За столом ждал старик-отец, считавший ниже своего достоинства показывать, что он тут без них скучал.