Бродяга - [12]

ической. Перед ним сидели все те же шестнадцатилетние девчонки и парни, в меру обаятельные и вредные, любители прихвастнуть и едко поспорить.

Пили достаточно дружно. Этому за за десять лет научились все. Отхвалившись дачами и заработками, повели речь о семьях. Тут уже пошел разброд. Кто-то гордился своими детьми, кто-то пренебрежительно называл их щенками. О мужьях и женах большей частью помалкивали. Впрочем, Евгения Захаровича ни первое, ни второе нимало не занимало. Внешне сохраняя беззаботность, он смеялся над общими шутками, но внутренне оставался собран. Друзья-однокашники перестали быть друзьями, и даже две девчушки-подружки, с которыми втайне от всех он в разное время и не слишком долго п

ребывал в интиме, самым загадочным образом отдалились от него, перейдя в ранг просто хороших знакомых. Время лишний раз демонстрировало собственную необратимость, и класс перестал быть их единственным миром, а точнее, -- жизнь заслонила его, небрежным движением тяжеловеса оттеснив в сторону, пледом забвения прикрыв всех, кроме НЕЕ. Евгений Захарович ни на миг не забывал о цели собственного присутствия, о том, зачем он здесь и ради кого, собственно, заявился на это мероприятие.

А она 1 0сидела совсем рядом, через пару человек от него. И хорошо, что не напротив, иначе от напускной беззаботности Евгения Захаровича не осталось бы и следа. Он еще хорошо помнил, что это за страшное оружие -- ее глаза. Встреться он с ними 1 0один на один, не выдержать бы ему и минуты. Кроме того решительные действия не входили в его планы. Уподобляясь гурману, он цедил драгоценные секунды, растягивал удовольствие. Ему вполне хватало и того, что она была здесь, поблизости. Он не претендовал на большее, ибо большего для него попросту не существовало.

Кажется, она тоже не изменилась, а если и изменилась, то к лучшему. Стройная, улыбчивая, с кокетливой челкой на лбу, она напоминала цыганку. И по-прежнему была лучше всех. Он видел и чувствовал ее, даже не оборачиваясь. Влекущий магнетизм позволял обходиться без глаз, без слуха. Впрочем, иногда он слышал ее смех, ее речь. А мгновения, когда она обращалась к нему с невинными вопросами, запечатлевались в памяти сладостными рубцами. Евгений Захарович отвечал мутно, невпопад, и смысл вопросов доходил не сразу. Это смешило соседей, смешило ее, но он не обижался. На с

оседей ему было плевать, а ей он разрешил бы что угодно.

Позже, когда они танцевали, он украдкой заглядывал в темные искрящиеся глаза и внутренне холодел. Холодел от пугливого восторга. Подобные чувства, вероятно, испытывают цветы, распускаясь под призывными лучами солнца. Ибо тепло небесного светила для них не просто тепло, а нечто большее, -- энергия, которую еще предстоит открыть человечеству. Хотя причем здесь цветы?.. Евгений Захарович жмурился. Какое ему дело до них!.. Мысленно отмахиваясь от цветов и солнца, он с медлительностью вдыхал запах близких волос. Ему не хотелось говорить. Не было на свете языка, чт

о мог бы объяснить его состояние. Что-то почувствовав, молчала и она. А, может быть, он заблуждался насчет ее догадливости, и молчала она совсем по иным причинам. Но в этот вечер ему хотелось заблуждаться. Времена, когда она дружила с ним, давно миновали. Детство забывают многие, могла забыть и она. И пусть. Он вовсе не терзался этим. Плывущая вокруг музыка подобно реке уносила сомнения. Он вслушивался в близкое дыхание и без особого смущения живописал себе мысли окружающих. Конечно, он был странен для них. Они не знали его любви. ТАКОЙ 1 0любви они бы, пожалуй, и

не приняли. Да и разве можно любить одного человека на протяжении двадцати лет? Знать о муже, о детях -- и продолжать любить?.. Чем еще это можно назвать, как не болезнью? Этакой затянувшейся блажью? Должно быть, они и называли. Втайне и про себя. А вслух посмеивались, многозначительно шевелили бровями, и он их понимал. Куда лучше, чем себя самого, потому что с самим собой ничего поделать не мог. Так уж оно все случилось. Двадцать лет тому назад...

Музыка смолкла. И тотчас ее пригласил кто-то другой. Виновато улыбаясь, она забавно поджала губы. Глаза еще смотрели на Евгения Захаровича, а рука уже лежала на чужом плече. Этого было достаточно. Словно очнувшись после глубокого сна, Евгений Захарович разрешающе киунул и нетвердыми шагами устремился к столу.

Часом позже, порядком захмелев, он уже брел по ночному городу. Ему было все равно куда идти, ноги сами выбирали маршрут. Улицы путались, переплетались змеиными узлами; он попадал в одни и те же места, а в конце концов забрел в жутковатый лес без конца и без края. В середине леса стояла скамейка, на которой почивал бомж. Одежда на нем была ветхонькая, и оттого спал бродяжка скрючившись, часто хлюпая носом. Прямо над скамьей светила луна, звезды лучисто перемигивались, детской считалочкой выбирая между собой ту, которой предстояло упасть на Землю.

Евгений Захарович присел на скамью и, не выдержав, разбудил бродяжку. Одиночество тяготило, тишина представлялась невыносимой. Он хотел рассказать зевающему человеку о загадках души, о мирской несправедливости, о непостижимой красоте всего окружающего. Начал он с того, что было ближе всего -- с космоса, с таинственного влияния луны, с вечного холода, который рано или поздно познает каждый. Однако бродяжка таинства речей не распознал.