Бродский среди нас - [20]

Карл договорился о том, что Иосиф напишет длинное эссе для “Нью-Йорк таймс”. Эссе, с размашистыми попытками придать ему значительность и связность, содержало первое печатное изложение кредо поэта: человек изначально зол по природе, и политические движения – просто способ уйти от личной ответственности за происходящее, способ считать себя хорошим, род логического обоснования; перемена должна прийти изнутри, когда человек почувствует стыд и приглядится к себе. В Советском Союзе были все причины не любить политические партии – но американца можно простить, если он спрашивает: почему вопрос стоит “или – или”, почему нельзя быть членом политической группы и при этом хорошим человеком?

Иосиф понимал, что это эссе важно для его будущего, но долго относился к своей прозе несерьезно – отчасти поэтому позволял свои эссе редактировать и переписывать на более правильном английском: это же, как-никак, не поэзия. Но эссе давали возможность развивать свои идеи – этим и были ему интересны. Постепенно он понял, что проза позволяет ему расширить свою аудиторию, приобрести репутацию, но и тогда относился терпимо к редакторской правке, какой не допустил бы в переводах своих стихов.

За первым эссе приблизительно через год там же появилась внушительная статья нашего друга Артура Коэна о Бродском-поэте. Эти два события знаменовали приход Бродского в те литературные круги, которые до сих пор не обращали на него внимания и теперь должны были отнестись к нему серьезно.

Литературное возвышение Иосифа, сравнимое только с возвышением Т. С. Элиота в Лондоне, началось сразу с установлением важных связей в Нью-Йорке. Биография его, конечно, сыграла свою роль, но сама его личность и ум оказались еще важнее. Его ранние эссе, может быть, и не обладали блеском – и связностью – позднейших, хорошо известных, но их интеллектуальная энергия уже тогда поражала. Кстати было и то, что он знал англоязычную поэзию и имел интерес к тому же европейскому материалу, который влек американских писателей. Однако он был врагом авангарда, это была его позиция – и эстетическая, и политическая. В авангарде он видел орудие молодого советского режима. Для него радикальной позицией была традиционная позиция. Во многих отношениях его идеи касательно искусства и литературы казались, на американский взгляд, старомодными, но его личность и страсть придавали им свежесть.

Я вспоминаю, сколько нового для себя пришлось делать этому поэту, и вижу мужество Иосифа, его готовность к испытаниям, его умение собраться. Он быстро обучался и постарался как можно скорее стать от нас независимым. Очень важно было, что мы узнали его в России, иначе многого не смогли бы понять. И так же важно, что он познакомился с довольно обыкновенной американской жизнью и что гидом его оказался Карл. Карл был штатным профессором, издателем и отцом трех сыновей, но находил время, чтобы провести Иосифа через самые трудные испытания в новом для него мире.

Впрочем, у понимания нашего были и границы: Иосиф – первый близкий нам эмигрант из России, мы не предвидели ряда трудностей, с которыми столкнется советский человек в нашей культуре.

Иосиф прибыл как особый человек, в особых обстоятельствах, но он был потрясен почти незаметным положением поэта в Соединенных Штатах. И был полон решимости это исправить. Мы были свидетелями того, с какой правильностью развивался у Бродского этот roman de réussite[6]. Агрессивный индивидуализм Иосифа был в прямой оппозиции к деградирующему советскому гуманизму с его торжеством государства над индивидуумом и лицемерным обожествлением рабочего класса. А на Западе у Иосифа появилась возможность выстроить карьеру, что он и сделал с успехом, редким даже у одаренных эмигрантов.

Он быстро понял, кто что-то значит, а кто – нет. Во всяком случае, Карл снабдил его контактами, то же самое сделали Джордж Клайн и, конечно, Оден. Ум и чуткость Иосифа сыграли важнейшую роль в его успехе. Он знал, кого можно заставить подождать, а кого нельзя; умел быть интересным с интересными людьми и по большей части старался не обижать людей влиятельных. Последнее давалось ему трудно – в России он привык прямо говорить то, что думает, но быстро осознал, что в этой новой среде надо лучше себя контролировать. Иногда ему это не удавалось, и нам рассказывали о его оскорбительном высокомерии по отношению к профессорам, пригласившим его выступить у них в университете.

Иосиф принимал почти все предложения написать эссе для серьезного издания, участвовать в литературном мероприятии, выступить со стихами, прочесть лекции. В смысле затраты времени и энергии это само по себе было полноценным трудом, но инстинкты Иосифа – его натура – побуждали его сказать “да”, ко всему приложить руку. Конечно, его биография была ему рекомендацией, и, очутившись в новом месте, он увлекал людей и обзаводился новыми друзьями.

Карл, которому тогда было всего сорок шесть лет, писал заметки для мемуаров об Иосифе уже перед смертью. В поведении Иосифа со значительными людьми ему виделся элемент карьеризма и мифологизации. С моей точки зрения, Иосиф делал то, что было для него естественно – а естественно для него было завязывать связи и добиваться славы. Русскому интеллигенту открыто признаться, что он желает славы, – почти позор. Но Иосиф и в этом был сам себе законом, как и во многих других отношениях. Если у тебя слава, у тебя есть возможность влиять на культуру; если ты прославился, ты показал Советам, чтó они потеряли.