Бродский среди нас - [19]

Чтобы населить свой мичиганский мир, Иосифу понадобилось примерно полгода – русские нашли его, американские поэты нашли его, заинтересованные старшекурсники и преподаватели нашли его; девушку он нашел сам.

Он почти не бывал один, но испытывал одиночество человека, окруженного людьми и сознающего при этом, что контекст изменился. Это было одиночество с особым оттенком томления и вместе с тем отвращения – и особенно чувствуется оно в “Колыбельной Трескового мыса”, написанной в 1975 году. Знаю, что чувство одиночества он испытывал и до эмиграции, но перемена обострила его.

Страх, вытянутый из подсознания одиночеством, самым пронзительным образом выразился в “Осеннем крике ястреба”. Прочтя это стихотворение в 1975 году, я поняла, что поэт и есть ястреб, который умирает, потому что слишком высоко взлетел: “Эк куда меня занесло!” – говорит он себе.

Позже в своих интервью Иосиф говорил, что мичиганские годы были его единственным детством. Это печальный комментарий к его настоящему детству, но также и признание того, какой заботой окружили его многие люди, желавшие ему помочь и ценившие его талант. Образовался большой круг людей, с которыми он чувствовал себя непринужденно: с ним быстро подружились редакторы “Ардиса”, некоторые университетские коллеги и студенты.

Новая профессия была для него испытанием: Иосиф никогда не посещал регулярных занятий – на каких-то лекциях и семинарах он, правда, посидел в Ленинграде, но не имел понятия о том, как учить будущих бакалавров, пусть и в Америке. Американская система образования кардинально отличалась от советской – тут не было упора на зубрежку и запоминание, и специализация начиналась только за два года до окончания колледжа. Так что некоторые студенты Иосифа специализировались в других областях, а литературой прежде не занимались. Он считал их глупыми. Это были молодые люди девятнадцати – двадцати лет – и они не привыкли к открытому презрению.

Некоторые студенты жаловались Карлу, что Иосиф читает им английские стихи, а они не понимают ни слова из-за его акцента. При всем этом в большинстве своем они от него не уходили – их привлекала его личность и грела мысль, что у него они могут научиться чему-то особенному. Преподаватель он был неровный: в первые годы он по-настоящему не готовился, полагаясь на то, что знает больше, чем студенты, по крайней мере та горстка поэтов, которых он обучал. Иногда ему попадался толковый старшекурсник, но если студенты начинали чересчур философствовать, он их вышучивал. Если студент давал желаемый ответ, он добрел и бурно радовался.

Благодаря преподаванию и общению со студентами, Иосиф сильно улучшил свой устный английский; если бы он преподавал по-русски, этого не произошло бы. Карл это хорошо понимал, так же, как и то, что Иосиф должен иметь определенное число студентов, дабы удержаться на работе. Ясно, что такой исключительный человек, как Иосиф, всегда получил бы помощь, но, конечно, ему повезло, что помощь исходила от такого одаренного друга, как Карл, знавшего, как вести дела в университете.

Преподаванием Иосиф зарабатывал на жизнь, но относился к нему не слишком серьезно, особенно вначале – ему странно было очутиться в таком положении. Его выдвигали на разные гранты, и он их получал – от Фонда Гуггенхайма, от Фонда Макартуров, но постоянной его работой с 1972 года и до смерти было преподавание. Он не всегда исполнял ее добросовестно. Сьюзен Сонтаг видела, как он приходил в аудиторию неподготовленным и импровизировал; другие рассказывали, что иногда от него пахло крепкими напитками. Любил он и передернуть: заставлял студентов прочесть слабое стихотворение Йейтса, а потом сильное стихотворение Одена, чтобы показать, кто из них лучше. Обширное знание поэзии и горячая преданность ей выручали его даже в трудных ситуациях. Он являл собой образец того, с чем редко встречались эти студенты, – размышляющего вслух поэтического гения.

Виделись мы с Иосифом ежедневно, обычно за ужином, он выглядел энергичным и жизнерадостным независимо от того, как в это время шли дела. Как всегда, чувство юмора помогало справляться со многими трудностями. Разговор его обычно начинался с идей, а потом быстро соскакивал на сплетни, как это часто бывает с писателями. Иосиф был забавный сплетник, он со смехом пересказывал услышанные истории о нью-йоркских друзьях, например, о драматическом развитии романа двух известных нам писателей – с невероятной пьянкой и выкрикиванием любовных стихов в общественных местах. Ему почти ежедневно сообщали по телефону о таких событиях… Он умел рассказать смешную историю, радостно изумляясь человеческой нелепости.

Чтобы о нем сплетничали, он, конечно, не хотел и в этом был тверд. Однажды он произнес передо мной свою обычную возвышенную речь о поэтах: значение имеют только их стихи и ничто больше. (Это говорил человек, который прочел все, что мог, о других поэтах и их жизни, и любил повторять знаменитую строку о выборе меж совершенством жизни и труда.) Я ответила, что теперь мы хотим абсолютно всё знать о Пушкине, и, если любишь поэта, естественно возникает интерес к его жизни.