Бродский глазами современников - [92]

Бродский часто пользуется термином не просто "культура", а "христианская культура". На каком слове, по-вашему, он делает ударение в этом словосочетании? На каком слове делаете ударение вы?

Я думаю, что он все-таки — на втором. Как в ранних стихах Мандельштама, это переживание европейской традиции, главный вдохновитель которой — само христианство — при этом остается где-то в глубине или вдали. Оно как бы порождающая причина, но поэт больше занят конкретными следствиями, культурным творчеством, которое разыгрывалось на этом основании. Меня больше волнует первое слово; я знаю, что христианство — это не только культурное, структурирующее, образующее начало. Оно может быть воплощено в большой и вне-культурной простоте, как это было в XX веке — в афонском старце Силуане. И вообще, в какой мере эта христианская культура остается христианской (во всяком случае после Ренессанса) — это еще вопрос. Ведь недаром евангелическое настроение так часто оборачивалось контркультурным (как у Льва Толстого). Христианство — не только просвещенный консерватизм, как представляется у Мандельштама, это и радикализм, отказ от "мира" со всей его культурой.

По тем стихам Бродского, что появились к сегодняшнему дню в советской периодике, заметно ли, что он озабочен темой России?

Конечно. Бродский — поэт государства, империи, национальный поэт, как Державин или Пушкин. По-моему, Россия для Бродского значит не меньше, чем Флоренция для Данте.

Со стороны так называемых "русских патриотов то и дело слышатся обвинения Бродскому в том, что он не любит Россию, например, по поводу стихотворения "Пятая годовщина [У:70-73/II:419-22][337].

Такие патриоты сказали бы, что и Данте не любит Флоренцию, и были бы по-своему правы. Существенно, что они имеют в виду под любовью, но еще важнее, что они имеют в виду под Россией. Их России у Бродского нет. Его взгляд исторический, наследственный, взгляд русской литературы, с XVIII века, на Россию как на государство, Империю. А Империя не может быть предметом простой, семейной любви, как homeland. Это почти исключительно послепетровская городская культура. Крестьянской, древней, церковной Русью (и, кстати, соответственными пластами языка) Бродский не занят. Его страна не Русь, а Россия (вы знаете, что это книжное название: росс, Россия?). И я думаю, сам его отъезд — проявление ответственности по отношению к России.

Изменило ли бы что-либо его возвращение в Россию? Насколько оно желательно и реально?

Для кого?

Для самого Бродского и для русской поэзии.

Желательно ли для него — это только он может сказать. А для поэзии? Не знаю. Я не представляю себе такого возвращения, просто не представляю. Хотя теперь происходит множество непредставимых вещей. Его участие в нашей литературе и так значительно, и, может быть, издалека оно плодотворнее, тем более теперь, когда облегчился доступ к его стихам. Но об этом я совершенно не берусь судить...

А само его присутствие в поэзии, оно мешает или стимулирует? Можно ли его игнорировать?

Игнорировать его невозможно. Каждую его новую вещь необходимо узнать.

У вас нет никакого желания или соблазна с ним соперничать и соревноваться?

Нет, у меня отношение очень простое — глубокого почтения и благодарности.

Встречались ли вы когда-нибудь с Бродским?

Никогда[338].

В заключение прочтите, пожалуйста, стихотворение, которое, как вы выразились, написано не без мысли о Бродском.

Это стихотворение посвящено памяти поэтов моего поколения — Леонида Губанова и Сергея Морозова. Сережа покончил с собой, Леня умер от пьянства. Каким образом это связано с Бродским? Потому что эти стихи о поэзии вообще и, естественно, здесь появляется Первый Поэт. Присутствует он здесь в ритме, и ритм этого стихотворения как бы hommage Бродскому, и, вероятно, в некоторых образах. Называется оно "Элегия осенней воды"[339]:

1

Ты становится вы,

вы все,

они.

Над концами их, над самоубийством

долго ли нам стоять, слушая, как с вещим свистом

осени сокращаются дни?

2

Зима и старость глядят в лицо мне, не по-людски

смелыми глазами глядят зима и старость.

Нужно им испробовать: что там осталось

на волчий зуб, на зуб уничтожающей тоски.

3

Поднимись, душа моя, встань, как Критский Андрей

говорит. Поздно, не поздно — речь

не наша, пусть ее от других услышат.

Зима и старость белое слово пишут

в воздухе еще жарком, пламя незримых свеч

4

в темноте еще зримой. Будущие следы

на снегу, до которого долго. Сережа, Леня,

помните, как земля ахнет на склоне,

увидав внизу факел предзимней воды?

5

Со старым посохом я обхожу все те же

нивы, как всегда, несжатые, тайфуны

земляного моря, слабые водные струны,

от которых холмы раскатились, в высоте

6

повторяя звук родника, похожий на... да,

молоточки какие-то из восточных —

то ли волосяные гребенки во рту проточных

вод из молчанья выходящих сюда.

7

Из огня молчанья в бледном огне

шелеста-бренчанья-полупенья

вниз глядит вода, вниз идет согбенная,

обратясь ко мне,

кто-то говорит:

— Есть ли что воды смиренней?

8

Что смиреннее воды? Она

терпенья терпеливей, она, как имя Анна, -

благодать, подающий нищий, все карманы

вывернувший перед любым желаньем дна.