Британская интервенция в Закавказье. Группа «Данстерфорс» в борьбе за бакинскую нефть в 1918 году - [14]

Ужин оказался выше всяких похвал, и мы отдавали ему должное, когда в передней послышался стук тяжелых сапог, и слуга-перс в сильном волнении поспешил сообщить, что в дом прибыл революционный комитет с требованием встречи с британским генералом. Я успокоил мою хозяйку, которая пришла в ужас от вторжения, и немедленно покинул комнату, дабы встретить гостей, которых ожидал по меньшей мере полдюжины. Войдя в гостиную, я несколько удивился, увидев там только двух представителей: товарища Челяпина, бывшего служащего пароходной конторы, а ныне председателя большевистского комитета Энзели, и смуглого матроса в форме.

Я тотчас же тепло пожал им руки и попросил сесть, после чего состоялся следующий разговор:

– Позвольте спросить, чем могу быть вам полезен?

– Мы отправили вам послание, где говорится, что вам надлежит присутствовать на заседании комитета, чтобы объяснить свое прибытие сюда и ответить на другие вопросы. Вы его не получили?

– Получил, но, поскольку в нем не было упоминания о времени, я ждал более точного приглашения.

– Мы хотим, чтобы вы отправились с нами сейчас и дали необходимые объяснения комитету, который вас ожидает.

– Комитет, как и я, должно быть, очень устал после дневной работы, и по моему мнению, если вы соберетесь завтра в одиннадцать часов утра, мы могли бы спокойно и подробно обсудить все вопросы. А пока могу вам коротко сообщить, что мы движимы только чувством дружбы к России и не имеем ни малейших намерений в создании какого-либо контрреволюционного движения.

После чего я выразил свое удивление и огорчение по поводу их отношения к нам. Я ожидал от них теплого приема и был уверен, что завтра смогу, по крайней мере, рассчитывать на их полнейшее содействие во всех делах. Мне очень хотелось объяснить, что их идеи и мои, вероятно, совпадут по всем пунктам. Я горячо поблагодарил их за то, что они потрудились навестить меня, и, выкурив по сигарете и обменявшись еще несколькими комплиментами (не совсем «обменялись», поскольку комплименты звучали в основном с моей стороны), мы еще раз пожали друг другу руки и расстались с обычной русской учтивостью.

Мне необходимо было отсрочить любую встречу с комитетом до тех пор, пока мы не выясним подробностей о местной обстановке и пока я не узнаю результаты расспросов относительно судоходства, которые теперь находились в стадии подготовки. Прежде чем вступать в какие-либо дискуссии, мне было крайне важно изучить ситуацию. При полном знании условий с их стороны и полном неведении с моей любое расхождение во мнениях обернулось бы неравной игрой.

Теперь я мог вернуться в столовую и избавить от беспокойства мадам Гунин, которая опасалась, что меня немедленно утащат, чтобы поставить к стенке. Ужин вскоре закончился, и, выкурив по отличной сигаре, мы извинились и откланялись. Ночь только начиналась, и, прежде чем предаться отдыху, следовало многое обдумать.

Первым делом поступили отчеты о перевозке. Два корабля были доступны и готовы к отплытию, но ни один из них не являлся частным – все они оказались «национализированы» и находились под полным контролем большевистского правительства. Поэтому о том, чтобы в темноте подняться на борт и бежать, не могло быть и речи. Далее – что касается размещения на борту. Обычное судно могло принять от 100 до 500 человек, но ни одно не могло взять больше десяти машин. Поэтому, если бы мы попытались улизнуть на одном пароходе, нам пришлось бы оставить позади тридцать один фургон, и одного этого факта оказалось бы достаточно, чтобы разрушить любую схему тайного отплытия.

Другие результаты разведки также не внушали особого оптимизма, и не вызывало сомнения, что мы столкнемся с проблемой, когда не сможем как двигаться вперед, так и в равной степени вернуться назад.

За нашим домом со всех сторон следили скрытые часовые, дабы пресечь или предупредить любое подозрительное движение с нашей стороны. Этих часовых выставляли каждую ночь нашего пребывания в Энзели.

Завтра мы увидим, что принесет нам новый день, и у меня имелись обоснованные надежды, что комитет поддержит наши идеи. Меня не покидала уверенность, что русские поступили бы так, будь они предоставлены самим себе, однако с эмиссарами Кучек-хана под рукой и немецкими агентами в их среде неудивительно, что их настроили на враждебное отношение к нам.

Дождь начался ночью, и мы проснулись 18 февраля, дабы лицезреть тусклое, промозглое утро с пейзажем, полностью окутанным туманом. Вскоре мы уже были на ногах и занимались разными делами. Наши передвижения по городу по-прежнему привлекали к себе некоторое внимание, и, помимо любопытной толпы, разумеется, всегда присутствовал соглядатай от комитета, следующий за нами по пятам. Поэтому прямыми расспросами трудно было многого добиться, и нам оставалось полагаться главным образом на парочку тайных агентов, которые целиком действовали в наших интересах, но чьи сообщения зачастую оказывались ошибочными или преувеличенными.

В 11 часов утра мы с капитаном Сондерсом в должное время явились в небольшое здание, где проходили заседания комитета. Радостные солдаты, полностью предаваясь наслаждению прелестями свободы, слонялись возле входа. Опьянение свободой выражалось главным образом в глуповатых улыбках вместо воинских приветствий, пренебрежении мытьем, расстегнутыми мундирами, грязными ремнями и нечищеными винтовками. Поднявшись по деревянной лестнице, мы вошли в переполненную приемную, где сборище солдат и матросов курили, разговаривали и лениво разглядывали вновь прибывших. Через некоторое время дверь внутренней комнаты отворилась, и товарищ Челяпин вышел вперед с протянутой рукой и официальным выражением лица, которое соответствовало серьезности ситуации. Мы торжественно пожали друг другу руки в знак равенства, и наш провожатый провел нас в соседнюю комнату, где мы предстали перед грозным комитетом.