Бриг «Меркурий» - [9]

Звали эту турчанку Фатьмой. «Узнала, — говорит она адмиралу, — что ищешь человека, который согласился бы пойти с твоим письмом в крепость. Узнала я, что потому ты ищешь человека, что не хочешь кровопролития. Я согласна, господин, отнести твоё письмо паше». «Но тебя убьют!» — предостерёг женщину наш адмирал. «Пусть лучше убьют одну меня, чем убьют тысячи людей. А ты обещай, большой начальник, что вырастишь тогда моего сына честным человеком, я доверяю его тебе», — и с этими словами протянула Фатьма своего сына адмиралу…

— Ух ты! — невольно вырвалось у Феди. — Сама отдала…

— Отдала, братцы… Такая вот женщина оказалась. Взяла она пакет. Мы, понятное дело, огонь прекратили. Запели трубы, и с нашей стороны замахали белым флагом. Вышла вперёд Фатьма и пошла по полю к крепостным воротам. И тут, братцы, сами же турки дали по ней залп! Мы так все и обмерли, ведь убьют женщину, которая их же, стервецов, вызвалась спасти… Аи, думаем, пропала баба ни за понюшку табаку! Ох и дела… А она всё идёт. Подняла руку с пакетом и идёт, ни разу не оглянувшись, представляете… Ни разу! И хоть бы пригнулась под выстрелами. Видно, и у них совесть заговорила, прекратили стрелять, открыли ворота, впустили её… Я же, братцы, понял тогда, что война — это грех тяжкий. «Не убий!» — в писании сказано, и это правда.

Артамон умолк и взглядом проводил чайку, которая снялась с крыши и, лениво махая огромными крыльями, полетела в гавань.

— Не томи, Захарыч, — взмолился Анисим. — Дальше-то что было? С Фатьмой? Живой оставили её бусурмане, нет?

— Турки посовещались, условия сдачи крепости были выгодные, поэтому они их приняли, — отвечал Артамон. — Фатьму они не тронули, потому что были ей признательны да ещё не хотели гневить нашего адмирала, который сразу же осведомился, что с Фатьмой. Турки сели в свои лодки и ушли на материк, а мы свезли с кораблей скотину, высадили матросов, чтоб пасли её, чтоб коров доили, и стали ждать случая. Было это в марте, а случай представился только в мае, когда Сеид-Али вывел свой флот из пролива…

Старый канонир замолчал, молчали и все остальные. Так в молчании они пересекли городок и вышли на песчаный пляж, открытый морской волне. Солнце уже подбиралось к зениту, но окрепший к полудню бриз нёс морскую прохладу. Матросы сбросили голландки и, повязав головы шейными платками, стали наполнять мешки жёлтым зернистым песком.

— Хороший песок, — проговорил Артамон. Почему он так сказал, всем было понятно: перед боем песком посыпали палубу, потому что в бою палуба становится скользкой от крови. Да ещё от воды, которой заливали трескучие брандскугели[4] и гасили пожары.

— А знаешь, Захарыч, — вдруг подал голос Анисим Арехов. Марсовый матрос присел на мешок с песком и, глядя на старого канонира своими на редкость голубыми глазами, заговорил с нескрываемым волнением: — Я вот всё думал над твоими словами. И так решил — война, конечно, грех тяжкий. Только ежели на улице кричит человек: «Убивают, спасите!» — честнее будет схватить кол да броситься на подмогу, чем ставеньки поплотнее закрыть. То-то вот и оно, Захарыч!

— Ишь какой башковитый, — добродушно посмеиваясь, проговорил дядя Артамон и, покраснев от натуги, забросил тяжёлый мешок на спину.

Рак-отшельник

Было около пяти утра 21 апреля, когда на внутреннем рейде, где стояла большая часть русской эскадры, послышались выкрики команд и на нескольких кораблях к реям понеслись белые фигурки матросов.

«…Бом-кливер ставить!.. Фор-трюмсель ставить!.. Фор-бом-брамсель ставить!.. Крюйс-брам-стаксель ставить!..»[5] — разносилось над гаванью, и по одним только этим командам каждый заступивший на вахту моряк знал, что сейчас происходит на семидесятичетырёхпушечных линейных кораблях «Иоанн Златоуст» и «Пармен» или на двух восемнадцатипушечных бригах «Меркурий» и «Мингрелия».

Все эти суда вместе с тремя другими — сорокачетырёхпушечными фрегатами «Штандарт» и «Поспешный» и бригом «Орфей», которые ушли на дозорную службу к Босфору ещё в день прихода в Сизополь эскадры Грейга, составляли отряд Скаловского.

Сам командир отряда в этот момент стоял на шканцах своего «Пармена» и придирчивым взглядом следил за постановкой парусов.

Солнце ещё не взошло, и предрассветная мгла скрадывала очертания домов на скалистом берегу, но от причалов уже отвалило несколько гемий. Эти лодки теперь дрейфовали неподалёку от «Пармена», дожидаясь, когда гавань покинут корабли.

Вот натужно заскрипели, наматывая канаты, шпили, и огромные чугунные якоря со всхлипом вырвались из воды. Корабли вздрогнули и, почувствовав свободу, плавно заскользили по гавани.

За створами к отряду присоединилась стая дельфинов.

Выгнув дугой чёрные лоснящиеся спины, дельфины высоко выпрыгивали из воды. Словно пытались подглядеть, что там творится на палубе. Словно любопытство их мучило.

Корабли шли в кильватерном строю за «Парменом».

Дельфины скользили рядом…

Следующей ночью они разминулись — бриг «Орфей», на всех парусах летящий в Сизополь с вестью, что турецкая эскадра из восьми вымпелов покинула пролив, и отряд Скаловского.

Той же ночью фрегаты «Поспешный» и «Штандарт» потеряли из виду турецкую эскадру. Ещё в сумерках турки продолжали идти вдоль Анатолийского берега, но, когда утром из-за Понтийских гор выглянуло солнце, ни один парус не белел на горизонте.