Бремя: История Одной Души - [98]

— В первые годы, — наконец, сказал Тимофей — она была, как ребенок, совершенный ребенок. Я ужасно любил ее. Потом у меня пошли деньги, большие деньги, уж не буду рассказывать, как и откуда. Это отдельная история... Но когда пошли большие деньги — все поменялось. Вот от этого я убежал, мисс, от перемен. От того, что меняется, движется, торопится, несется в никуда, и все по одному и тому же кругу, словом, как в колесе, вверх — вниз, вверх — вниз, и нет покоя. Убежал от меняющегося к неизменному. Оказывается, покой только в том, что неизменно, мисс, в Том, Кто неизменен.

— Вы верующий? — поинтересовалась Несса, но уже знала, что человек, с которым она сказала всего несколько фраз, был верующим — светилось в нем что-то изнутри, и рядом с ним, несмотря на его обветшавшую одежду и неряшливый вид, было уютно и тепло. Она знала эти признаки людей по-настоящему верующих — светлость, уют и теплота.

— Верующий, — подтвердил он. — И всегда им был. Но раньше думал, что Бог где-то там далеко и высоко, а сейчас верю, что даже самый малый и ничтожный человечек, такой, как я, по образу Божьему сотворен и законное Его продолжение. Это, как картина и художник, роман и писатель, творение продолжает творца. Но здесь, — и он приложил руку к сердцу, — Бог и человек, особая связь, потому как у картины и романа есть начало и есть конец, а у человека есть начало, но нет конца.

— Вы имеете в виду — душа человеческая бессмертна?

— Бессмертна. И вот простое тому доказательство: мне иногда странно глядеть на себя в зеркало — на меня из зеркала старик смотрит, а я себя совсем стариком не чувствую. Если отбросить весь этот житейский опыт — я, в сущности, себя чувствую ребенком. И многие так — поговорите со стариками — они вам то же самое скажут. Детскость души до старости и есть доказательство ее бессмертия.

— И чтобы понять это, нужно уходить из дома?

— Не знаю. Кому — как. Я выбрал уйти. Спуститься пониже. До уровня земли и подземелья. Оттуда падать некуда.

— Вы под землей живете? — Ванесса знала понаслышке, какое огромное число людей в Нью-Йорке обитает в катакомбах, в сабвейных пеналах, в cat’s cages на сленге самих бездомных — отсеках между станциями метро, в ограждениях железных линий.

— В некотором смысле да, под землей.

— И вам не страшно?

— Мне было страшнее наверху. Там у меня всегда голова кружилась, до отчаяния. Верите ли, мисс, но определенная степень отчаяния необходима, чтобы человек себя и Бога познал. Я бы даже сказал, что нужна большая степень. Очень многие испытывают это чувство, но продолжают функционировать самостоятельно, делая вид что «не так уж все плохо». Это все равно, что падает человек в лифтовую дыру небоскреба и летит вниз — пролет за пролетом, пролет за пролетом, а потом — раз! — и хватается за случайную веревку, и балансирует в нескольких метрах от дна. И думает: «И все же я не на дне». Я был удачливее — мое отчаяние меня до конца сплющило. Спасибо ему. Не было бы нервного срыва, я бы и сейчас продолжал на той веревке дергаться.

— Значит, по-вашему, лучше быть сплющенным?

— Лучше. Потому что только тогда бессилие свое осознаешь. Тогда уже, кроме Бога, рядом никого и нет. И тогда постепенно с Божьей помощью себя, как дом, начнешь отстраивать. И тогда — уж будьте уверены: не так страшны крысы в спальне, как крысы в душе.

— На что же вы живете? На какие средства?

— Во все века люди странствовали, — усмехнулся бездомный. — По степям и пустыням, горам и лесам. Я все-таки по большому городу путешествую. Но, верите ли, мисс, большой город тоже может быть пустыней. Люди в нем мимо ходят и смотрят сквозь тебя, как сквозь пустоту. Ты для них не существуешь... Но в смысле пропитания и ночлега в Нью-Йорке совсем неплохо. К тому же я подрабатываю. Хожу овощи разгружать на склад супермаркета… А несколько месяцев назад в конторе работал.

— Вас взяли на работу? — удивилась Несса.

— В прошлом году один шустрый журналист разыскал меня в моем бункере: от кого-то слышал, что я там страждущим братьям моим Библию читаю. Написал обо мне статью, и в два дня я стал известным. На некоторых улицах появляться не мог: фотографию пропечатали и интервью со мной — люди узнавали. Потом в канцелярии издательства работу предложили. Ну, я согласился с условием, что жить останусь в бункере, а то мне от города и квартиру хотели устроить. Что же я бы в таком случае своим братьям и сестрам сказал? Одним словом, поработал у них рассыльным, но не выдержал их мыльных опер и ушел. А деньги, что заработал, в церковь отдал, которая кормит меня.

— А братья и сестры ваши тоже добровольно бездомными стали?

— Нет, конечно. Народ Божий, как на земле, так и под землей — разношерстный: от преступников до мудрецов. И каждый — со своей трагедией. Заблудшие души, в основном, попадаются. Есть и по финансовым трудностям, таких тоже немало. В Нью-Йорке человек без работы, если пенсию или пособие не получает, может на поверхности продержаться самое долгое — полгода.

— Значит, вы не один живете?

— В бункере моем — один. Но в туннеле нас много. Очень много. И в туннелях на восточной стороне Гудзона много. Там, пожалуй, несколько сотен. И еще в туннеле Баури, но туда лучше не соваться. Страшное место. Там за пару кроссовок убить могут.