Бремя: История Одной Души - [97]

— Вы — бездомный? — спросила Несса, хотя хотелось ей спросить «вы — сумасшедший?».

— Ну, это зависит от того, с какой точки зрения посмотреть... Существует несколько степеней бездомности. И тот, например, человек, который живет в так называемом доме, вполне может на самом деле быть бездомным. В ином смысле, конечно. В физическом-то он, может, хорошо устроен, а в ином — вполне может быть бездомен... Вам не приходилось встречать таких? У него и стены теплые, и простыни каждый день чистые, и кофе в постель, и шампанское по вечерам, и вечно кто-нибудь хочет угодить ему — да, сэр; конечно, сэр; будет сделано, сэр — а ему все не по себе, и неприкаянный он. Вы таких знавали, мисс?

Ванесса насторожилась, ей вдруг показалось, что человек подразумевает лично ее. «Галлюцинация... — подумала она и испугалась. — Неужели опять начинается?», — и прищурила глаза. Это был проверенный на личном опыте прием: если видение остается в уголках полузакрытых глаз, значит — химера. На этот раз в уголках глаз синело небо, а человек продолжал сидеть рядом, справа, весело поглядывая на нее. Несса выдохнула с облегчением.

— А представляется ли вам возможным, — продолжал он, как ни в чем не бывало, — чтобы однажды такой человек преобразовался? Скажем, проснулся он одним утром, и сознание его, как спелый орех, раскололось, и в него вошла мысль о вопиющей преступности такого бытия. Верите вы в такое?

— Вы это о себе говорите?

— О себе. Я, мисс, в прошлом только тем и занимался, что переставлял пешки — и так, и эдак — в удивительно занимательной игре за физические удовольствия и чувство превосходства над другими. Я был такой заядлый игрок, что мог и душу свою поставить на кон, не раздумывая, только бы не проиграть. Но если играешь по правилам, обязательно страх появится. Сначала, верите ли, он приходит, как легкий укол в самую сердцевину — одно мгновение — и отпустит. Потом укол заменяется инъекцией, а это уже более длительный, серьезный процесс, и введенный в кровь страх — не знаю, кто уж тот «доктор» — начинает свою разрушительную работу, пока не вгонит тебя в панику. Знаете ли вы, мисс, что такое паника? — и бездомный криво усмехнулся, на лбу его вдруг выступила испарина. — Это предупреждение смерти, целенаправленный ее визит, — он поднял палец вверх, он очень волновался, — у тебя перехватывает дыхание, колотится сердце, и жизнь дрожит в тебе от крайнего, чрезвычайного ужаса и, кажется, вот-вот оборвется, и все вещи сходят с привычного места, смещается все, даже земля с оси... А потом ты не спишь по ночам, и в случайных обрывках сна, отбивая дробь телом и зубами, не прекращаешь переставлять фигуры и искать ходы-выходы. Не хочешь, а переставляешь. Не хочешь, а ищешь...

— Но вы ведь вышли из того состояния, — переживая за собеседника, сказала Несса, поражаясь тому, как точно он описал приступы необъяснимого панического ужаса, пережитые в прошлом множество раз и ею. Ей стало вдруг жаль бездомного, и она почувствовала еще больше расположение к нему.

— Вышел. Собрал котомку и вышел. И дом, так называемый, со всей начинкой жене оставил и ее любовнику. Облагодетельствовал... — и незнакомец засмеялся коротким, прерывистым смехом.

«Сумасшедший, — подумала Несса. — Юродивый, в лучшем случае». Но почему-то не хотелось уходить.

— Вы знали, что у вашей жены был любовник? — спросила она.

— Знал. Партнер мой по бизнесу. Кстати говоря — русский. Он меня Тимофеем называл. Говорил, что Тим, как меня все называли раньше, — собачье имя, а Тимофей звучит солиднее. Ну, в этом я с ним согласен.

— Вы шутите, но вам, наверное, очень больно говорить об этом, — спросила Несса.

— Нет, уже не больно. Когда другому прощаешь, самому легче.

— Вы их простили? Простили жене измену?

— Простил, простил, давно простил. Как за порог переступил, так и простил...

— Наверное, вы не любили ее? Если любишь, не легко простить.

— Думаю, наоборот, мисс. Если не прощаешь, значит — не любишь... Прощение, насколько я понимаю — это выборочная память. Выбираешь помнить о человеке только хорошее. А я о жене моей бывшей много хорошего помню, — Тимофей улыбался и подносил к губам невидимую руку для поцелуя. — Я встретил ее на школьном вечере. Она стояла одна в сторонке ото всех, даже от подруг, — тихая такая, маленькая, как Дюймовочка, в платье в мелкую клеточку, в шляпке, и озиралась по сторонам, и краснела и волновалась, что ее никто не пригласит на танец. Она такой невинностью светилась, что мне плакать хотелось, а не танцевать. Я все же подошел... — и человек вдруг встал со скамейки и наклонился к Нессе, и протянул ей руку в ожидании ее руки в ответ, и Несса, подчиняясь странному чувству, подвинула свою с открытой ладонью, и ощутила легкий поцелуй в самой середине, где сходятся линии, где тайный рисунок, где жизнь и смерть существуют не в последовательности, а происходят одновременно и переливаются одна в другую...

Тимофей сел и замолчал. Он, казалось, все еще пребывал на школьном вечере, такими мечтательными и влажными были у него глаза.

«Вот оно — все объясняющая, границы сокрушающая, непреодолимая похожесть судеб», — думала Несса, — и ее личная — не больше и не меньше, не трагичнее и не комичнее любой другой. Разве не передвигала и она, как этот чудак, фигуры — нет, не в игре, как ей кажется теперь, а в страшном сне, — и не передвигалась ли сама тщетно — в иную страну, к другому мужу, с другим именем, языком, — а всего-то и нужно было, что проснуться...