Бремя: История Одной Души - [84]

Дорожка завиляла, из окон одной из подсобок потянуло несвежим мылом и плохо стиранным бельем: пришлось остановиться, чтобы унять тошноту. И все-таки ее вырвало. Скрючившись от резкой колики в животе, Несса присела на корточки. «Сейчас все пройдет... Я уже почти у ворот», — попыталась успокоить себя, и боль, и тошнота, действительно, улеглись. Она выпрямилась, преодолевая головокружение, и тут же пошатнулась, как от удара: всего в метрах двух от нее стоял мощный охранник и смотрел на нее с любопытством. От неожиданности Несса упала на колени. Отчаяние и злоба — страшные, нечеловеческие по своей силе и остроте — потопили ее, помрачился ум, и, не поднимаясь с колен, с душераздирающим криком она поползла, обхватив обеими руками огромные ноги блюстителя, впилась зубами в ненавистную, отвратительно жирную мякоть икры.

«Мы все вас любим, как собственное дитя...» — вскричал неистово кто-то сверху, или только ей это почудилось...

Мираж, мираж, мираж нереальности, когда в агонии ты достигаешь его призрачного несуществования, прежний мир распадается на мельчайшие осколки. И нет сил собрать их в одно целое, в то, что когда-то составляло твою жизнь и тебя саму и имело чувства, мысли и смысл. И даже крик о пощаде вроде уже и не твой крик, и боль так велика, что вроде и не твоя боль.

Зачем они закрыли меня в этой жуткой комнате? Эй вы, кто-нибудь, откройте! Здесь трудно дышать, трудно думать! За что вы меня так наказываете? Что вы хотите, чтобы я сделала? Я сделаю все, только выпустите меня... Кто-нибудь слышит меня? Откройте, откройте! Я не хочу умирать!

Конечно, задумав побег из клиники, Ванесса, не знала, что подобные проступки по психиатрическим формулам рассматриваются часто как опасный элемент ментальной болезни и требуют радикального вмешательства в процесс лечения.

* * *

...В четыре утра за ней пришли. Чужие, холодные руки подняли и посадили в больничное кресло. Почему так рано? Еще не встало солнце, не согрелась земля, не осветились новой заботой лица родных где-то там, в другой жизни. Почему она здесь? Коридор за коридором, дверь за дверью, петля страха на шее. Она знала, что везут ее на сеанс электрошоковой терапии — ноги и руки связаны, и свяжутся еще крепче, еще плотнее, так, что занемеют пальцы и остынет кровь, — но не ведала, что будет дальше. «Это своего рода убийство, — однажды сказала Эрика, и озера глаз ее в ту минуту затянулись тиной запрятанной злобы, — ужаснее обычного, потому что убивается самая память души. Самая суть твоя. Потом уже забываешь то, чего никогда не хотела бы забыть, не можешь вспомнить, кто ты, зачем и куда идешь... Забываешь даже, что когда-то ты родилась...», и Несса содрогнулась тогда от тех слов, поняв, что, потерянная и страдающая, сама она не дошла все же до такого дна, такой пустоты. Эрика прежде нее спустилась сюда. О чем она думала в тот час, перед прыжком из окна отеля? Что видела? Какая злая сила увлекла ее в бездну? И если бы сейчас у нее самой, у Нессы, был выбор — эта вот «процедура» или последний прыжок на свободе, — что бы она выбрала?

«Нет, я не доставлю им такого удовольствия. Не дам благословения на злодейство. И... что бы стало с моим ангелом, прилетевшим в то утро подать надежду? Что бы стало с ним, если бы так бессмысленно оборвалась моя жизнь? Сколько бы горя ему принесла! Нет, я все выдержу, лишь бы снова небо видеть, солнце, весну... А весна уже скоро, скоро. Я должна дожить, должна выжить...» — твердила Несса себе, стараясь унять безостановочную, уже сплошную дрожь в теле. Как все-таки холодно здесь! Ни разу не согрелась она в этих стенах, ни разу — на этом клочке земли! А там, в родной, теплой дали уже, наверное, заалел закат, и розовые ручьи расплескались по выси, и ласковый воздух онежнел, как тонкий бархат на маминых плечах... Лифт шел вниз, вниз и вниз, в самое подземелье. И с каждым пролетом Нессино сердце тоже падало — глубже и глубже. Никто не говорил ни слова: тишина стояла страшная.

Уже завезли ее в процедурное отделение, а она все думала и думала о доме, об ангеле, подавшем ей лучик света в то утро перед госпитализацией, и пыталась из тех воспоминаний черпать силы.

* * *

«О, да переживет надежда моя и этот час испытаний, когда распростертое, оцепенелое тело мое с резиновым кляпом во рту, с лицом, испачканным белым, электродами на висках и подтеками под синюшными веками, содрогается, прошиваемое электричеством. Семьдесят вольт — сто миллиампер, двести вольт — сто пятьдесят миллиампер, триста вольт — двести миллиампер... аукцион агонии, торги дьявола, где ставка — заблудшая душа человеческая. Разбивается вдребезги то, что было когда-то ребенком, женщиной, человеком. То, что хранило в себе неразгаданную тайну. Чего же вы хотите от меня, люди? Кто внушил вам право так уничтожать страдание, кто сказал вам, что вы знаете мой путь? Почему вы решили, что ваш — правильнее моего? Спрашиваю вас не за себя только, но за всех, отмеченных болью…».

А потом после сеанса, когда тело все еще прошивала мелкая, знобящая дробь и невозможно было осознать, кому оно, то тело, в сущности, принадлежит, заскользила в Нессе пустота и еще раз стерла имена, лица, события, настоящее и прошлое.