Бремя: История Одной Души - [81]

— О, да, я ужасно люблю ослов. Люблю наблюдать за ослами и общаться с ними. Людям есть чему у них поучиться. В ослах есть то, что не достает человеку, в них есть терпение и способность принять на себя ношу, если это кому-нибудь на пользу. И заметьте, ослики — невероятно выносливы, я видел, как их нагружали весом в несколько раз больше их собственного, и они безропотно несли. Такая сила может быть только от смирения. И мудрости. Да не удивляйтесь, — мудрости. Профессор Шнейдер, хоть и светило в психиатрии, но не смог вылечить мою болезнь, а от одного ослиного крика я как будто пробудился... И не один раз. Поэтому я всегда предпочитаю находиться поближе к осликам. Они — самые приятные и полезные люди, — светло улыбнулся князь.

— А мне смирение совсем не дается, Лев Николаевич, будто кто-то сидит внутри и требует своего. И всякий раз, когда это «свое» получаю, ужасно мучаюсь и стыжусь и корю себя, и даже презираю. А потом снова делаю то же самое, никогда не могу остановиться. И так — до опустошения... До отвратительного чувства сытости, когда уже и хотеть нечего, а радости все равно нет...

— И я знаю это чувство, Ивана Ивановна. О, если бы люди умели удовлетвориться тем, что им определено. Но мало кто удовлетворяется. Все перебирают, выискивают, сравнивают, просчитывают, выгадывают... Забыли, что выбор человеку дается, пока он на земле. Потом выбора не будет, там уже поздно будет выбирать. А главное — так и останется невыбранным...

— Но, может, люди так счастья ищут?

— А что такое счастье? В Священном Писании о нем ничего не сказано, там даже само слово ни разу не встречается. Вот вы, Ивана Ивановна, как бы выразили, что это?

— ...Отсутствие боли. Радость вместо боли. Жизнь без страданий.

— Да, возможно ли такое! А если и возможно, на пользу ли? Как можно не страдать, когда столько горя вокруг? Бежать от страданий — значит, от искупления бежать. Такую душу бес сразу учует и — тут как тут — начнет крутить.

— И во мне бес завелся, Лев Николаевич... Я чувствую это.

Мышкин посмотрел на Ванессу внимательно и ласково.

— Я, знаете, здесь долго, более полутораста лет не бывал, Ивана Ивановна, и вижу, что демонизм сильно развился — человека от демона и не отличишь порой. Самоуверенных много — прямо гордомания какая-то. Жаль, очень жаль гордецов — им присуща чрезвычайная временность из-за прикрепленности к своему «я». Оно ведь, если само по себе, без Бога — скоро кончается. И человек кончается.

— А почему люди горды?

— От болезненности духа. Да, да, чувство превосходства — это болезнь, и самомнение мнимо и иллюзорно. Разве человек может постичь сам себя до конца, кто он, что он, откуда взялся и почему? Нет у него такого органа самопознания. Не в его это силах. Вот и психиатры, в том числе и доктор Шнайдер, хоть я его и очень люблю, — как ни стараются, не получается у них разгадать человека, особенно его разум — не раскладывается он на сознание-подсознание, есть в нем нечто, что не поддается расщеплению. И вас, дорогая Ивана Ивановна, мне горько видеть здесь. Того и гляди, что залечат. Вы простите меня, я ведь тоже виноват в том, что с вами произошло, потому и пришел...

— Вы виноваты? Да почему вы-то виноваты, Лев Николаевич? В чем ваша вина? Да вы, может, — самый светлый образ, какой когда-либо существовал в моей жизни! — воскликнула Несса. — Вы ведь столько доброго во мне пробудили когда-то...

— И рад, что это так. Только все равно виноват. Чувствую, что виноват. Вы мне очень близки, Ивана Ивановна. А за грехи ближних мы всегда — в ответе. Я там, — и Мышкин поднял правую руку вверх, — это хорошо понял.

И он замолчал, вглядываясь в нее мягко, с состраданием. А потом спросил:

— Вы, Ивана Ивановна, в вечную жизнь верите?

— Не знаю. Хочу верить. Особенно сейчас хочу верить. Ведь она существует?

— Существует. Вы уж верьте, пожалуйста, и не сомневайтесь. Я еще и для того пришел сюда, чтобы вам об этом сообщить. Беда в том, что пока на земле, мы доказательств ждем. Как это печально! Вот только представьте: родился человек из небытия — свершилось великое, непостижимое чудо — одарил его Бог душой, приставил к нему ангела, дал ему небо и солнце над головой, а человек тот обо всем этом даже не вспомнил, всю жизнь ел, спал, гонялся за удовольствиями, полагался лишь на свои пять чувств, может, даже счастливым себя ощущал, а потом помер. Что может быть трагичнее этого?

— Но, может, шестое чувство не всем дано...

— Всем. Шестое чувство дано всем. Это надежда наша на бессмертие. И жить, и умирать без этой надежды нельзя.

— Да может, я не достойна той надежды? Смертный грех на мне — ребенка своего убила, — и голос Нессы задрожал, — зачем Богу меня и спасать?

Мышкин взял Нессу за руку и опять долгим взглядом посмотрел на нее. В глазах его ясных, как в двух зеркалах, увидела она свое отражение: вместо лица — поле заброшенное, и было то поле темно, дыряво и пусто, и ничего на нем не росло...

— А вы сами, — ласково спросил князь, — ребенком себя помните?

— Да, очень хорошо помню, — сразу ответила она. — Пожалуй, свое детство только и помню правильно, без помех. А все остальное, как в дурном сне.