Бремя: История Одной Души - [39]

В тот день, когда Артур впервые увидел Ванессу среди гостей миссис Харт, он понял, что влюбился. Всю следующую неделю образ ее — странный, трогательный какой-то потерянностью, всплывал перед глазами — движения, взгляд, те несколько слов, что она произнесла, улыбка — все казалось необычайно простым и одновременно мистическим, и он сам улыбался, непонятно чему тихо радуясь, когда думал о ней. Никогда и ни к кому прежде он не испытывал ничего подобного. Это было новое и глубокое чувство, разраставшееся в нем, вроде даже помимо его воли, как дерево или как река, так что в какие-нибудь несколько дней его собственные берега уже не могли сдерживать напора течения. Как могла эта меланхоличная, робкая женщина вызвать в нем столько сил, энергии и жара, он не понимал, да и не хотел понимать, но вслушивался в ту грусть, словно в музыку, словно в завораживающее соло скрипки, переливающую темную страсть в светлую и неизъяснимую жалость...

Что в ней его пленило? Какую красоту нашел в изломанной гармонии лица? Что чудилось ему, когда он плакал по ночам, пытаясь разгадать загадку линий и магию молчанья, и тихий синий взгляд. Неуловимый аромат печали... Кто объяснит внезапный свет и ослепленье? Вся жизнь моя — несбывшееся ожиданье такого чуда. Твое сбылось ли без моей любви?

* * *

Несса выздоровела, но Артур по-прежнему продолжал посвящать ей все свободное время. Теперь они почти не расставались, и, боясь потерять нового друга, но и переживая мучительно свою неспособность ответить взаимностью, она однажды сказала ему:

— Ты слишком опекаешь меня. Может, лучше мне быть немного... самостоятельнее. Я только и делаю, что целыми днями жду тебя. Это уже стало привычкой, больше, чем привычкой — потребностью, и это... неправильно, понимаешь? Что, если в один вечер ты не придешь? Что со мною тогда будет?

— Этого не случится, чтобы я не пришел. Теперь этого уже не случится... — Артур весь напрягся: он ждал подобного разговора и, кажется, имел что сказать, как уверить, успокоить, но только сейчас, в эту минуту, к нему пришло сомнение — хочет ли Несса того, к чему стремится он сам. И ясно ли ему самому, к чему он сам стремился в отношениях с ней? Видеть ее, быть рядом и служить ей — вот в чем была единственная цель, достаточная и желанная для него, но достаточная ли и желанная для нее?

— Я не хочу быть причиной разлада в твоей семье, — говорила она о том, что, действительно, беспокоило ее, и все же втайне боялась, что он согласится с ней, увидев, каким тяжелым препятствием могут стать и уже становятся их отношения для всей его дальнейшей жизни, для его отношений с семьей, родственниками, друзьями и для его карьеры. Но она должна была ему это сказать. Хотя бы это она должна была ему сказать. — Твои родители, и особенно твоя мама, миссис Файнс, я ее хорошо понимаю... против нас, против наших встреч. И ведь она права: что я могу тебе дать? Пройдет время, и ты будешь тяготиться мною.

— Этого никогда не будет. Я никогда не буду тяготиться тобою. Я беспокоюсь только о том, чтобы ты не тяготилась мной. Неужели ты не видишь, что никто ничего уже не может поменять в том, что случилось... мы встретились, и я не оставлю тебя, они это уже знают. А с мамой я буду еще говорить, рано или поздно она поймет, а не поймет... не это сейчас важно.

— Нет, это всегда важно. Как это может быть не важно? Ты же их единственный сын. — Ванесса прошла к окну, нервно задернула занавеску, потом снова открыла, руки у нее дрожали и искали, чем бы унять дрожь — почему так часто в последнее время мерзнут и дрожат руки, подумала она и скрестила их на груди, пытаясь согреть, и сказала тихо: — Я и так кругом виновата.

— В чем ты виновата? — спросил он.

— В Эрикиной смерти. Что, этого мало? Если бы не я, у нее не случился бы срыв и, может, она осталась бы жить. Так и миссис Харт считает. — Болезненная линия скорби проступила на лице Ванессы, так что впали, провались, как в два колодца, повлажневшие глаза, — хочешь, я тебе скажу что-то сейчас... Только не перебивай. За несколько дней перед ее самоубийством я сообщила Эрике… — Ванесса замолчала, чтоб перевести дыхание, ей стало страшно, неужели она сейчас все расскажет, и Артур, единственный, кто у нее здесь есть, незаменимый в этой стране, опора ее, уйдет, может, уйдет с презрением и отвращением, навсегда. «Ну, не молчи же, лучшего момента не будет, — подгоняла она себя, — пусть он все узнает, пусть узнает, что ты в полной памяти и тебе известно, кто ты, что ты, откуда, как зовут».

Она собралась с духом и уже громче сказала:

— Я сообщила Эрике...

Но остановилась. Чтобы ему было понятнее, нужно было начать издалека, с того самого вчера, когда для нее самой открылось все о Деде и об Эрике.

— Ты был когда-нибудь в мастерской Эрикиного отца? Там есть одна картина... — начала она.

Смотреть на нее было выше его сил — так она побледнела и заволновалась, так беззащитно задрожала голубоватая вена на впавшем, прозрачном виске. Он подошел к ней близко и не дал говорить, ласково взял ее бледное лицо в свои ладони и произнес мягко, но внушительно: