Бремя: История Одной Души - [123]

Она смотрела им вслед: чем-то юноша напомнил Егора. Егор тоже любил фотографию, так любил, что сделал ее делом жизни. Но и осанкой — так же высоко держал голову, хотя, пожалуй, не из самоуверенности, а будто пытался разом, одним взглядом охватить все, что происходило вокруг, не упустить деталей. Но не сами по себе детали и нюансы завораживали его, а то, как они совершались во времени, как одно перетекало в другое в постоянном, невидимом ленивому глазу движении. Мир для него была картина, которую неутомимый, вечный художник продолжает писать, не останавливаясь ни на мгновение: доля секунды — и лицо человека или, скажем, обычный лист на дереве (человеческими лицами и деревьями интересовался особенно), следуя некой негласной, творческой идее, меняются, иногда до неузнаваемости, до абсолютной несхожести с прототипом. Егор замечал эти преображения, пытался ухватить их и запечатлеть на фотографии, которая была его главным орудием познания, а также в рисунках, набросках, каких тоже сотворил множество. «Свет — смысл всех смыслов, — говорил он, — благодаря свету осуществляется жизнь». Разве мог агностик уметь так видеть и не узреть истины? Но нет, не считал себя верующим. Никогда не молился. А может, молился и верил втайне?

Вот это мучило ее больше всего в нем — его собственная неуловимость. Он оказывался всегда неясен, непознаваем как личность. С ним жилось трудно. Но ведь и каждый человек — бездна, зачем же так жгуче хотелось «раскусить» его тайну, проникнуть в запретную глубину? Он давал ей свободу, не посягая на внутренние территории, а она — наоборот, не давала, страдая от невозможности узнать, о чем он думает, когда вот так, отрешенно, смотрит, будто поверх вещей; что видит, что слышит, что чувствует. Во все время краткого своего замужества, думала она теперь с сожалением, чувство ее к Егору не было вполне однородным, постоянно бродила внутри тяжелая смесь: к любви примешивалась ревность, к жалости — зависть, к тайному поклонению — уязвленное самолюбие. Комплекс неполноценности не давал покоя. И даже потом, в течение бесконечных трех лет американского одиночества, не избавилась она от навязчивого: «А что же я? Чем же была я для него и почему мною с такой легкостью пренебрег?». Позже — молитва лечила, умаляла то ноющее, как зубная боль, «я», но не погасила до конца, далеко еще до конца. Самоочерченность, как яичная скорлупа: пока яйцо не сварится, ни за что не отстанет...

И все же, что бы стало с ними обоими, если бы не привез Егор ее, новоиспеченную новобрачную, почти сразу после свадьбы в Штаты на временное местожительство и чуть ли не в следующий месяц не умчался бы в Кувейт, где только-только назревал персидский конфликт, делать документальный фильм, и где пропал без вести, а по некоторым сведениям — убит «случайной» пулей.

Оттого, что не увидела она своего одаренного, неразгаданного мужа мертвым, ей и сейчас кажется, он жив. Может, потому еще, что до сих пор иногда его глазами смотрит на вещи, ожидая их загадочных превращений. Но постепенно утих за окном снегопад, затихла высота, до последней снежинки выдохнув разочарование ли, печаль ли по несчастной земле.

Теперь можно и дальше.

— Господи, сохрани и помилуй рабу твою ... — повторяла всю дорогу матушка Агафия, молясь о той, которая умирала в эти часы от ножевых ран где-то рядом в городском госпитале, и не переставала молиться, пока не пересекла последний мост на въезде в Нью-Йорк.

* * *

Шел четвертый день после операции, а состояние Ванессы Файнс все еще не было стабильным. Дикая доза обезболивающих, вливаемых сутки напролет, делала свое дело: физической боли почти не ощущалось. Однако сознание, напуганное гротескной, трагической реальностью, отказывалось в нее возвращаться и, не успев восстановиться, снова и снова уплывало. Образ Магдалины, скользящей по льду или летящей в лучезарном, фиолетовом туннеле то появлялся и звал куда-то, то исчезал. Наконец, однажды исчез совсем, но по исчезновении породил светлый ветер, какой случается порой в природе после затмения солнца. Ветер нес слова, из них лишь одно слышалось отчетливо: «Прощай!».

Прощай, прощай, прощай... Внутренней осведомленностью Несса знала, что любимая подруга умерла. Поэтому, когда в поздний вечер четвертого дня она в первый раз после операции открыла глаза и увидела рядом скорбящих Дайану и Челсию, ничего не спросила, только слезы потекли по заштопанным щекам, и горе проснулось. Если б могла — закричала. «За что, Господи? Господи, за что?».

В который раз ощерился мир и отнял ближнюю, ближе не бывает. Почему? Какой в этой потере смысл? И есть ли смысл вообще в чем бы то ни было? Смысл, бессмыслица... А что если бессмыслица? «Жизнь — коварная барышня»... От кого она это слышала? Кажется, от Андрея. Давно. В молодости. Как же там дальше? «Чем больше угождаешь и бережешь ее, тем быстрее она с тобой расправится...». А сам не угождал, но и с ним расправилась. И за последние годы с кем только не расправилась. Даже с Джонни. Но почему с Джонни? В чем его вина? В чем ребенок нагрешил? Перетекали страшные вопросы в обиду — бессильную, смертельную обиду. На кого же? Не на Бога ведь? А что если на Бога? И, не справившись с тяжестью мыслей, Несса опять ушла в забытье.