Бремя: История Одной Души - [122]

Выходит, несовершенна ее вера, если мучается такими вопросами и до сих пор не уверена. Да и что совершенно, пока на земле? Но для нее это — не оправдание. Для сомнений монахини не должно быть оправданий. «Помоги, Господи! — прошептала она и мысленно перекрестилась. — Бог ведет и ведает. Придет минута — и не оставит».

Снег окреп и повалил тяжелыми косыми стрелами, и на ближайшей придорожной станции пришлось съехать. Монахиня припарковалась рядом с павильоном, где располагалось все, что только может понадобиться путнику в дороге, — закусочные, туалеты, уютные лавочки со всякой всячиной, начиная с шоколада и кончая спортивной экипировкой. Людей в павильоне было немного — мало кто решается путешествовать в межсезонье: американцы вообще очень чувствительны к непогоде и даже небольшой снегопад называют штормом. Но матушке, выросшей в России, помнятся и не такие заносы — и ничего: народ, как обычно, занимается своими делами, не впадая в панику, а даже, наоборот, по-детски радуясь снегу, особенно первому. Она и сама маленькой девочкой любила зиму и ликовала, когда, чтобы убирать завалы во дворе и огороде, весь дом вставал спозаранку. У отца была большая лопата, у мамы — поменьше, а у маленькой Любаши — еще меньше, совсем, как в сказке о трех медведях.

Матушка Агафия взяла в кафе чаю и села у окна, согревая руки о горячий бумажный стакан, погружаясь в тепло и воспоминания. Даже подъезды к павильону уже замело, а небо все сыпало и сыпало сизовато-белую пушистую пыль.

Тогда ведь тоже была в разгаре зима, когда она чуть не попала под поезд. Железная дорога проходила совсем недалеко от поселка. И дети постарше, невзирая на строгие запреты, любили играть там. Что-то тянуло их туда, какая-то романтика и неосознанное чувство опасности. Или, может, мечта о городах, больших и чудесных, казалась более близкой именно на железнодорожных путях, соединяющих детскую фантазию с реальностью. В тот день подростки взяли с собой и шестилетнюю Любу. Так получилось, что и родители недосмотрели. И она, довольная, подражая другим, тоже ходила по шпалам, считая перекладины, или садилась на рельсы верхом и, трогая языком холодную металлическую поверхность и чуть пугаясь, приходила в восторг от того, как мгновенно язык прилипал к железу и жгуче горел и напрягался, и не отрывался, а потом, наконец, отрывался и оказывался снова во рту, но существовал какое-то время инородным и чужим предметом, пока окончательно не осваивался со своим прежним местом и предназначением.

Матушка вспомнила ясно, отчетливо, хотя больше тридцати лет прошло с того дня, как внезапно тогда рельса загудела утяжеляющимся гулом и настоящий страх, какой иногда приходил ночью, в темноте, или в детских снах, охватил ее. Оглянувшись, она увидела, как из-за поворота уже выворачивал поезд и несся на всех парах с развевающейся седой бородой и мордой чудовища. Она хотела прыгнуть в сторону, рванулась, но правая нога застряла в ямке под шпалой. Во всю жизнь ей не забыть ту пронзительную внезапную боль и тот ужас, какой испытала ребенком в минуту, когда что-то громадное и жуткое с надрывным грохотом и треском остановилось всего в нескольких метрах, не забыть и лица человека с красными глазами, грязного, напуганного, как и она, подбежавшего к ней и поднявшего ее на руки, а потом уже ничего не помнила, ушло сознание, и так пролежала в коме два месяца (только иногда сквозь плотную пурпурную пелену беспамятства размыто проявлялся где-то вдалеке страдальческий образ матери).

Позже ей рассказали, что призван был священник, когда уже надежды не стало, и читал над ней молитвы. Но в следующую ночь маме неожиданно пришло утешение — никогда и никому не сказала какое, — однако наутро, в первый раз за все время болезни дочери, вытерла она слезы, а Любаша открыла глаза.

Еще пройдет несколько долгих месяцев, прежде чем девочка станет снова говорить и снова ходить, и каждый Божий день из них начнется и закончится одним событием, которое врежется и в память, и в душу Любаши, — то, как брала ее мать на руки, шла как-то по особенному тихо в спальню и становилась на колени, и долго-долго молилась, а в конце молитвы подносила к Образу Спасителя на голубоватой неровной стене, а затем, чуть пониже, справа, к иконе Николая Чудотворца, свое несчастное дитя...

* * *

— Простите, не возражаете, если мы сфотографируемся с вами?

Монахиня повернулась. Двое молодых людей — юноша и девушка — улыбчивые и беспечные, стояли рядом. Юноша уже держал камеру наготове. Все-таки она никогда не чувствовала себя вполне уютно в миру, и подобные просьбы и любопытство обескураживали и были даже в тягость, но, как отказать, сказать «нет» вот таким милым и чистым (хочется верить чистым), что бы ни значила для них эта фотография, чем бы ни вызвано было желание. И матушка кивнула, тоже улыбнулась в ответ. Юноша попросил мужчину, сидящего за соседним столиком, сделать снимок и встал позади, а девушка примостилась на скамейке, запросто обняв ее за плечи.

— Можно? — спросила она, уже когда обняла.

— Конечно, — смущенно ответила монахиня и неловко положила свою руку на рукав девушки и как-то вся напряглась (не любила фотографироваться — всегда в момент щелчка превращалась в восковую фигуру мадам Тюссо, подсмеивалась над собой). Молодые люди поблагодарили и пошли дальше, искать того, что может еще оказаться достойным их внимания в вынужденной бессобытийности снежной метели.