Бремя имени - [14]

Наши телеги обычно доезжали до висячего деревянного мостика. Здесь цоканье копыт затихало. В деревнях один за другим уже гремели митинги, и после каждой речи наш оркестрик «врезывал» «Интернационал». Потом, разбившись по двое или по трое, мы расходились на постой по домам зажиточных сельчан, где нас ожидало славное угощение, а вечером под наш оркестр начинались танцы. Спали мы на душистом сене. Здесь я провел одну из душных и беспокойных ночей с милой местной девушкой…

Хорошее тогда выдалось лето. Публика курила махорку, и на сцену заплывало густое плотное облако горького махорочного дыма. Он долго стоял в углах и не расплывался.

Через какое-то время наш клуб поменял «прописку», переместившись из дома стекольщика Мойше к одному из наших ребят. Мы по-прежнему собирались всей компанией и пели все те же любимые нами еврейские песни. Но теперь мы стали понемногу задаваться вопросом, — в чем же, собственно, состоит наша работа? А вокруг нас шумел и бурлил житейский океан; громкие речи, пальба… Незаметно, средь суеты затихли наши разговоры о диаспоре, Боге, а вскоре и вовсе умолкли… И так продолжалось день за днем, и мы даже не успели заметить, что превратились из поколения бунтарей в поколение болтунов…

А наши отцы по-прежнему изучали Тору[36]…

Я листаю свой дневник и слышу запах былого, запах горя и скорби… Откуда-то из забытья выплыло и улыбнулось мне лицо Сони Левит, которая мне когда-то нравилась. И многие другие знакомые тени кивали мне головами и что-то беззвучно шептали…

* * *

Вскоре к нашему городку подошла армия генерала Деникина. Еще задолго до их прихода городок всполошили нехорошие слухи, в которые никому не хотелось верить. Но это они, наверное, и пригнали к нам раннюю осень. Облетели деревья, землю покрыли пожухлые листья, запахло пряным запахом перегноя… Казалось, все вокруг объято печалью, люди выглядели измученными… Бледное солнце еще грело, но по утрам уже стлался густой туман, сквозь который нельзя было разглядеть телеги, и только слышен был ее скрип… да беспокойно кричали во дворах петухи.

…Вначале в городок пришли беженцы и принесли с собою пугающие вести. В глазах людей застыл страх, кругом шептались и вздыхали. На воротах домов снова появились картонные кресты. Городок решил обороняться. Началась эвакуация жителей. Возле каждой конторы можно было видеть пару-тройку телег да начальников в галифе. На телеги поспешно укладывали все, что можно было увезти, все, что попадало под руки, — вороха бумаг, бланки, пишущие машинки, бутылки с чернилами, — чего только не везли с собой эти многожильные телеги… Даже наши музыкальные инструменты… А у меня в ушах до сих пор стоит это беспрерывное шуршание бумаги… Зарядили осенние дожди, и дороги покрылись непросыхающей грязью. Груженые всем этим скарбом телеги потянулись к вокзалу.

Над краем опустился тихий вечерний час. В тишине еще невыносимей было уханье разрывавшихся снарядов. А нашему Зхарье-водовозу снова пришлось заняться своим печальным извозом, хотя ему уже было не привыкать к этому. В первую же ночь белые убили семь евреев. А на другую ночь они пришли к нам в дом и убили моего отца!..

…Услышав резкий стук в дверь, моя мать мгновенно укрыла меня за досками. Зашли трое солдат, потребовали денег. Они перевернули все, что было можно, и взяли все, что им приглянулось, а после… после они убили моего отца… Он родился в Красилове, мой отец, где провел свое детство в нужде и бедности. Всю жизнь он читал Тору, любил стихи Ялага[37], женился по всем правилам. Обзаведясь семьей, он зарабатывал тем, что варил и продавал мыло. Мне навсегда запомнилось, как я, совсем еще маленький, лежу в кроватке, а отец подходит ко мне, нежно гладит по щеке, и глаза у него грустные… Он был хороший еврейский муж и отец, житель маленького еврейского городка…

И теперь они, ворвавшиеся в его дом, скрутили ему руки и повесили!.. Я видел это, я видел это собственными глазами, о, Боже!.. Вот она, смерть, зазвонившая на этот раз в нашем доме!.. Вот какова она, жизнь еврея, еврейского юноши, еврейской женщины!.. И вот, закинув стул на стол, они ловко подняли туда отца и набросили ему на шею веревку. Не успел он закричать, как эти звери выбили из под него стул. Ноги его судорожно рванулись, один из злодеев привычным жестом обхватил их и повис на них!.. Мой отец затих… Я, плохо соображая что происходит, не отрываясь, смотрел на пятерню убийцы, в которой блестела отцовская табакерка… Моя мать сжала ладони и зарыдала.

— Не ори, старуха! — насмешливо произнес один из них и, зажав под мышкой узел с добытыми в нашем доме трофеями, вышел из комнаты с сознанием выполненного долга. Мне почему-то запомнились равномерно стучавшие в кухне капли воды… Я бросился к отцу.

— Неси нож, мама! — закричал я. Мать с неожиданным проворством дала мне нож. Веревка оказалась толстой и не поддавалась. Этот мучительный скрип перепиливаемой веревки долгое время преследовал меня — я был обречен слышать его всю жизнь!..

— Поддержи папу! — глотая слезы, кричу я, и мы с ней обнимаем его безжизненное тело и укладываем на стол. Наконец мне удается снять с его шеи эту проклятую веревку, и я зову его сухими губами: