Но Володечка долго не шел. Долго, долго!
И встретился я с ним как-то неестественно, нежданно. Не припоминаю отчетливо, как именно.
И я тотчас же повел его туда, как решил уже заранее. Но мне не повезло. У самой кладовой я лицом к лицу столкнулся с Прасковьюшкой.
— А я вас ищу, все ищу, — сказала она мне с кроткой укоризной, — ведь вы и обедать сегодня не приходили. Небось, есть хочется?
Во мне все замерло: ужели она не видит его, Володечку? Или не рада ему?
Ведь она плечо в плечо столкнулась с ним.
Кое-как наскоро и поспешно сплавил ее. Скрыл Володечку, как надо и тогда вошел в дом. В доме все без малейших перемен. В кабинете три портрета. В столовой накрытый стол, и на нем только один прибор.
Только один! Сирота…
— Зачем у меня взяли всех!
Я не кричал. Клянусь честью, не кричал.
Это застонали мертвые бревна старого деревенского дома.
Я с жадностью набросился на котлеты с картофельным пюре, но, вспомнив, подошел к Прасковьюшке, взял ее за руку и повел к образам в угол, где что-то копошилось темное, бесформенное, но не страшное. С твердостью и точностью выговаривая каждое слово, я сказал:
— Поклянись сейчас же перед образом, перед лицом святой, имя которой ты носишь, что ты никому не скажешь…
— Чего, Порфирий Сергеич?
На ее подбородке появилась ямочка. Эта ямочка всегда появляется у нее, когда она хочет заплакать. Или засмеяться.
— Что ты никому никогда, ни за что, слышишь ли, ни за что! не выдашь того, кого видела со мной! — повысил я голос.
— Где?
— У кладовой!
— Когда?
— Сейчас.
— Как сейчас?
— Ну да, сейчас! Полчаса назад!
— Когда вы шли из оврага?
— Ну да! Ну да!
— Порфирий Сергеич! Миленький! Я с вами, извините, никого не видела. Вы были одни…
— Прасковья, не лукавь!
Я раздраженно схватил ее за руку.
— Миленький, никого не видела!
Ямочка на подбородке стала глубже.
— Не лукавь! Клянись! — закричал я.
Она расплакалась.
— Ну, к чему к божбе пригоняют? К чему? если не видела!
Или она больна куриной слепотой? Кажется, есть такая болезнь?
— Ну, клянись, в чем хочешь!
— Позвольте уж совсем не клясться? Родненький!
— Ну, не клянись!
Я ласково потрепал ее по плечу:
— Эх, ты, добрейший курослеп!
* * *
Утром все разъяснилось. Володи нет в усадьбе. Нет! Он снова исчез. Чувствую: безвозвратно!..
* * *
Моя кожа, одевающая мышцы, стала восприимчивой, как подточенные пальцы шулера. Я прекрасно предчувствую погоду завтрашнего дня, и звон колокольчика под дугой невыносимо режет слух.
Кожа моя ощущает дуновение сырости. Наверное, вон за тем бугром мы увидим речку. Прасковьюшке, которая сидит в тарантасе напротив меня, я сказал:
— Вон за тем бугром будет река. И хорошая река!
Когда мое предсказание сбылось, Прасковьюшка поглядела на меня с благоговением, как на святого. Я ответил ее взору:
— Верь мне, так же сбудутся и мои пророчества о верховном главенстве семьи!
Покосившись затем на моего соседа по тарантасу, я спросил ее:
— А это кто?
— Доктор, — ответила она тихо.
Но не ошибается ли она? Может быть, это просто-напросто шпион?
С учтивостью тронув его за локоть, я проговорил:
— Вот вам и еще одно яркое доказательство высокой нравственности того восхваляемого вами общежития, которое известно под именем бумажного Вавилона: государственный шпион как почтенная должность!
Сосед не ответил мне ни словом.
А мы все едем и едем!
Конечно, мы едем отыскивать Володечку. Ну, конечно!
* * *
Я заключен в каземат. Вокруг четыре стены. В окне клочок неба, такого ясного и безмятежного, и опять желтая скучная стена с пятнами сырости. Впрочем, и небо в последние часы начинает принимать зловещий желтый цвет, какой-то немигающий и холодно-мертвенный, повергающий в тоску и смятение.
Не вспыхнули ли на земном шаре кратеры всех вулканов?
А темные пятна сырости, — как я стал теперь замечать, — тоже складываются в совершенно реальную картину, какую, — это мне еще непонятно. Со временем, быть может, и пойму.
На душе тягостно и переменчиво, но некоторые ощущения сопровождают меня всюду, как конвойные. Хуже всего то, что это желтое чудовище, в каменном брюхе которого расположен наш каземат, населено не живыми людьми, а звуками. За запертой дверью по гулким коридорам вдруг пробежит порой стук, или прокатится хохот, или пролетят рыдания. Я еще не видел наружности этих обитателей нашего замка, но я хорошо представляю их себе.
Стук — тонок, высок и худ, как палка.
Хохот — кругл и весел, как обруч. А рыдания похожи на мифических птиц с черными крыльями и голубыми глазами испуганного ребенка. И когда они летят, эти странные птицы, одна за другой по коридору, мое сердце пронизывает игла, и мне хочется застрелиться. Но, во-первых, у меня отобрали все оружие, а во-вторых, Володечка-то ведь со мной.
Мой последний и единственный Володечка!
Мне разрешили пронести с ним, с Володей, его последние дни. После того, как его схватили в ту незабвенную ночь в кладовой нашего деревенского дома, его снова предали суду. И снова, конечно, осудят на смертную казнь. В этом не может быть ни малейшего сомнения. Генерал, с которым я имел объяснение по этому поводу тотчас же после моего приезда в город, решительно ответил мне:
— Полковник, вам надо приготовиться ко всему.
