— Вы хорошо помните этот день Голгофы? — снова спросил мичман.
— О, да! Очень хорошо!
— А вы помните бой при взятии Карса, в котором вы участвовали?
— Нет. Об этом я уже забыл. Ведь это же произойдет, вероятно, много позже, — добавил он загадочно.
— А наружность Христа вы помните? — воскликнул мичман.
— Я вижу Его, как сейчас.
— Вы вместе пришли на Голгофу?
— Нет, мы были уже там и стояли возле своих крестов, когда, наконец, привели Его.
— Вы говорите «мы», кто это были «мы»?
— Я, Измерай, и другой осужденный, Амврий.
— Это имя второго разбойника?
— Да, — проговорил он, как о добром знакомом.
— Расскажите мне что-нибудь о наружности Христа.
— Он среднего роста, тонкий. С золотистыми вьющимися волосами. С темно-синими глазами, дивной красоты…
— Как он был одет?
— В белую рубашку без швов. И коричневый плащ. — Больной говорил твердо, с уверенностью, точно прибивая слова.
— Он был измучен?
— Но держался, как царь. Свободно, просто и красиво.
— И все-таки Его лицо носило следы побоев?
— Очень! Видимо, римские легионеры били его бичами со свинцовыми наконечниками. Все Его лицо было испещрено синяками.
— А вас легионеры били перед казнью?
— На Голгофе нет. А я помню только Голгофу…
Мичман спросил:
— А не встречали ли вы когда-нибудь в жизни поручика Демьяна Петровича Нуралимбека?
По лицу больного прошло будто темное облако. Видимо, он делал сильнейшие усилия, напрягая память. Его лицо, опушенное черной бородкой, порой словно содрогалось от этих усилий.
— Нет, — наконец ответил он со вздохом, — с таким человеком мне не приходилось встречаться. Ни разу!
— Вы знаете, что вы больны? — задал ему снова внезапный вопрос мичман, точно желая сразить его этой внезапностью.
Он как будто смутился, но тотчас же оправился и ответил:
— Знаю. У меня порою мутится разум. И по этому поводу у меня с доктором даже происходят иногда споры…
Он улыбнулся.
— Споры о чем? — осведомился мичман, опять бледнея.
— Я утверждаю, что я заболел после того, как вспомнил Голгофу.
— А доктор?
— А доктор настаивает, что я вспомнил Голгофу после того, как заболел… А в этом большая разница, не правда ли?
— Теперь я уже не настаиваю на этом, — вдруг задумчиво уронил доктор. — Теперь я и сам не знаю, где правда.
Больной вдруг выговорил:
— А теперь я попросил бы и вас, — кивнул он мичману, — и доктора оставить меня одного…
— Вам нужно сейчас молиться Богу, Измерай? — спросил доктор.
Тот сурово произнес:
— Ну да, ну да! Нужно же замолить мне мои богохульства над Христом Спасителем в часы Его мук! Ну да! Ну да!
Доктор и мичман поспешно вышли.
Дверь едва затворилась за ними, как до них долетел тоскливый вой больного:
— Иисус, сын Бога живого! Смилуйся надо мною ради милосердия Твоего! Иисус, Иисус! Сын Божий!
Доктор болезненно поморщился.
— Идемте отсюда, — сказал он своему гостю, — сейчас Измерай будет плакать и выть, как подстреленный волк! Это будет ужасно!
— Замкни его на ключ, — кивнул он сторожу на комнату, где уже зазвучал, как труба, плач Измерая, медленный и гулкий.
Мичман спросил доктора:
— В самом деле, откуда у больного эти лишаи на ладонях и на ступнях ног?
— Откуда? Вызваны, вероятно, напряженной работой его воображения. А, может быть…
— Что может быть?
— Может быть, он и впрямь был ранее Измераем!
— Доктор, что вы говорите!
— А что же? Разве мы много знаем о человеке? Кто он? Откуда? Куда он идет? Разве все эти вопросы до глубины освещены наукой? О, это еще когда-то будет!
— Как же вы его лечите, в таком случае? Измерая?
— Очень просто. Пытаюсь убить в нем память прошлого и воскресить память настоящего. Затушевать в нем Измерая и восстановить Нуралимбека! — воскликнул доктор.
И они расстались. Мичман более не встречался ни с доктором, ни с Измераем… Где-то сейчас он?
Жив ли еще?
Профессор-психиатр вместе со своим ассистентом долго и внимательно оглядывали больного — черноглазого, черноволосого и смуглого юношу. А потом профессор обратился с вопросами к его родителям, совершенно простым по виду людям, которые стояли тут же, в кабинете профессора, в скорбных позах.
— Вы русский?
— Русский. Я простой рыбак из Овидиополя. Неграмотный. Мне 46 лет. Жене — сорок. Сыну Марку двадцать два исполнилось осенью.
— Сына вашего, вот этого самого, зовут Марком?
— Да. Он у нас один. Марк.
— А вас как зовут?
— Меня зовут Федор Румынов.
— Почему Румынов? — поинтересовался профессор, вдруг оживившись, точно находя какую-то нить.
Рыбак пожал плечами.
— Да мой дед был румын, родом из Бендер. Хотя уже очень обрусевший румын.
Профессор и ассистент переглянулись.
— Странно, — прошептал ассистент.
— А ваш сын Марк грамотен? — опять спросил рыбака профессор.
— Чуть-чуть умеет читать и писать.
— По-русски?
— Только по-русски. Он обучался в школе один год.
— А по-латыни он никогда не учился?
— Никогда в жизни.
— И по-румынски он тоже не умеет ни говорить, ни читать?
— Тоже. Да и мой отец не знал уже по-румынски. Не знаю и я.
Профессор повернулся к Марку.
— Подойдите сюда поближе.
Тот подошел. Сухо и резко блеснули его черные выпуклые глаза.
— Не переведете ли вы мне латинского выражения: terra incognita? — спросил профессор мягко и ласково.
