Бразилья - [15]
Перед ступенями иезуитской базилики Льюис поставил свою небольшую сумку и вытащил из кармана сутаны деревянный цилиндр, закругленный с одного конца, а с другого закупоренный пробкой. Вынув ее, он достал сигару, быстро провел ею под носом. Первая сигара после Мадейры. Квинн протянул ее рабу:
– Это тебе по силам. Найди мне огоньку.
Раб забрал сигару, поклонился и поспешил через оживленную площадь. Льюис заметил, что носильщик передвигается как краб, – так работа его изуродовала. От частного к общему, от единичного к универсальному. Рабовладельческое общество. Здесь о том, что имеют в виду, никогда не говорят вслух, а слова имеют другой смысл. Секреты, тонкости, увертки – не нужно ожидать прямоты или открытости в Новом Свете. Правда будет, должна быть, но никто не скажет ее прямо. Это как корабль, где обиды и привязанности одинаково скрываются, на них лишь намекают определенные сигналы и ритуалы таким образом, что каждое слово, помимо своего привычного значения, может означать что-то совершенно противоположное, и смысл его зависит от множества едва различимых намеков. Насущный хлеб для лингвиста, изучавшего лингва-жерал на том конце океана, или даже для священника, поднаторевшего в хитростях людских душ.
Лица черные, коричневые, кофейные. Немного белых. Нет женщин, если не считать нескольких рабынь, чьи волосы скрыты под платками. Но белых женщин, португалок, нигде не видно. Затем Квинн уловил еле заметное движение за резной деревянной решеткой окна на верхнем этаже, тень в тени. Хозяйки заперты в своих огромных домах, занавешены в паланкинах и менее свободны, чем их рабы. Мужской мир улиц и женский мир домов. Каза и руа. Жизнь дома и на людях. Сокровенное и общественное.
Раб вернулся, в его руке дымилась сигара. С чистым восторгом, который даровал Господь, Льюис затянулся и ощутил, как густой пряный дым клубится внутри его тела.
Повторяющееся «аллилуйя» отражалось эхом от множества труб и псалтерионов[78], а их звуки цеплялись и громоздились на балках крыши. Квинн шел позади хоров. Песнопение в конце богослужения было ему в новинку, а под аккомпанемент виол, теорб[79] и барабана казалось и вовсе почти языческим для европейского слуха, но при этом равномерный ритм напоминал танцевальные мотивы из детства, арфистов и флейтистов у камина в зале, чьи пальцы ярко освещало пламя. Мотивы были духовные и в то же время мирские. Так же, как и это безумство рококо: хозяева подняты на согбенных телах рабов, чтобы обратить свои сердца, руки и лица к святым. А Господь, Христос, Дух Божий, нисходящий в виде голубя? Притаился испуганно среди всех этих полковников и дарополучателей, фейторов и помещиков в окружении толпы жен, детей и богатств: вырезанные и нарисованные картины – негритянские рабы на рубке тростника, корабли, гордые знамена бандейрантов[80], домашний скот, рабы, скованные друг с другом цепью из чистого золота, продетой через мочки ушей. Свежие панно устанавливали, а старые дорабатывали, добавляя новые победы поселенцев. Западная часть церкви стояла в бамбуковых лесах, закрытых грубой тканью.
– Я заметил, что вас глубоко тронуло исполнение «Аве». – Настоятель Жуан Алвеш де Магальяйнш снял столу[81] и прижал вскользь к губам прежде, чем отдать служке, мальчику с жирной кожей, сыну фейтора, входившего в элитный мирянский орден. – Вы из тех, на кого сильно воздействует музыка?
– Я считаю музыку отражением божественного совершенства, – Льюис поднял руки, чтобы слуги сняли кружевной стихарь[82].– В этом отношении она во многом напоминает математику. Как и цифры, музыка – это вещь в себе, не представляющая никакую реальность.
– Тем не менее физические движения объектов и сам процесс навигации корабля, на котором вы прибыли, описаны в математике самым точным образом.
Мальчики-служки унесли тяжелую, расшитую мантию отца де Магальяйнша к прессу в виде веера. В Коимбре подобную показную роскошь сочли бы претенциозностью и даже суетностью. Сдержанные черный и белый цвета – вот униформа, которая нужна воинам Христовым.
– Или же все эти физические эффекты суть примитивные проявления скрывающейся за ними математической истины?
– Ха! Коимбра прислала мне последователя Платона! – Отец де Магальяйнш рассмеялся. – Но я рад, что вам понравился хор. Литургические произведения нашего местре де капелла[83] исполняются вплоть до Потоси[84]. Он учился у покойного Циполи[85] в миссии в Паране. Потрясающе, не правда ли? Это сочетание голосов индейцев для высоких нот и теноров с басами в исполнении негров. Сверхъестественное звучание. – Он вымыл руки водой из большого кувшина, и слуга-индеец промокнул их насухо. Отец де Магальяйнш хлопнул Квинна по спине. – А теперь выпьем по чашечке кофе во дворе клуатра[86] перед ужином, пока я вам рассказываю, что к чему.
Садик позади коллегии, окруженный стеной, возвращал вечеру тепло прошедшего дня. Воздух был густым от странно бодрящей влажности и мускусных запахов, исходивших от растений с пышной листвой. Птицы и летучие мыши порхали в сумерках. «По какому такому божественному закону, – размышлял Квинн, – там, где перья птиц имеют самую фантастическую окраску и причудливую форму, поют они просто оскорбительно для слуха, а дома скромные дрозды потрясают до глубины души?» Пока служка подавал кофе, небо сменило цвет с аквамаринового с пурпурными полосами на индиго с россыпью звезд. На корабле быстрые тропические закаты были хорошо видны за счет ширины горизонта, а в этом замкнутом и уединенном пространстве ночь, казалось, накрыла их, будто флаг. Служка зажег фонари. Его лицо было неестественно красиво. Отец де Магальяйнш сделал ему знак рукой уйти, затем насыпал в кофе две ложечки сахара, отпил немного, поморщился и прикоснулся к челюсти.
