Брайтонский леденец - [13]

— Странно, — возразила Айда, — он пошел и оставил одну карточку в ресторане. Я знала, что он голоден. Он все время повторял, что хочет есть, но почему же он улизнул один и заставил меня ждать? Это просто дико.

— Я думаю, он в тебе разочаровался, Айда.

— Не нравится мне все это. Как-то странно. Жаль, что меня там не было. Я бы задала им несколько вопросов.

— А что если нам с тобой сходить в кино, Айда?

— У меня нет настроения, — ответила Айда. — Ведь не каждый день теряешь приятеля. Да и у тебя тоже не должно быть настроения — твоя жена умерла так недавно.

— Вот уже месяц, как ее не стало, — сказал Кларенс, — нельзя требовать от человека, чтобы он вечно скорбел.

— Месяц — это не так уж долго, — печально возразила Айда, задумчиво глядя в газету. «Всего лишь один день, сказала она себе, как он умер, и вот теперь, думается мне, ни одна живая душа и не вспоминает о нем, кроме меня: а кто я ему? Женщина, с которой он познакомился, чтобы выпить вместе и потискать ее». И опять немудреный трагизм происшедшего тронул ее простое, отзывчивое сердце. Она не стала бы думать обо всем этом, если бы у него были родственники, кроме этого троюродного брата в Миддлсборо. Если бы он просто умер и не был бы, кроме того, еще так одинок. Она чуяла здесь что-то подозрительное, хотя и не могла ни за что ухватиться, кроме имени — Фред… Но ведь каждый скажет: «Его и звали не Фред. Можешь прочесть в газете. Чарлз Хейл».

— Нечего тебе беспокоиться об этом, Айда. Это тебя не касается.

— Я знаю, — ответила она, — это меня не касается.

«Но это никого не касается», — твердило ее сердце; вот что больше всего ее волновало: никто, кроме нее, не хотел задавать никаких вопросов. Когда-то она знала женщину, которая видела своего мужа после его смерти: он будто стоял у радиоприемника и пытался включить его. Она сама повернула ручку, как ему хотелось; он тут же исчез, а она услышала голос диктора, объявляющего по местному радио: «Предупреждение о шторме в Ла-Манше». А она собиралась в воскресенье совершить морскую прогулку в Кале — в этом и было все дело. Вот вам и доказательство: нечего смеяться над теми, кто верит в духов. И если бы Фред, думала она, хотел сказать что-то, он не стал бы обращаться к своему троюродному брату из Миддлсборо; почему бы ему не обратиться к ней? Он заставил ее ждать, она ждала около получаса, может быть, он хочет объяснить ей, почему так вышло.

— Он был джентльмен, — сказала она громко и с твердой решимостью поправила шляпу, пригладила волосы и встала из-за винной бочки. — Мне надо идти, — сказала она. — Пока, Кларенс.

— Куда ты? Прежде ты никогда так не торопилась, Айда, — с горечью посетовал он.

Айда указала пальцем на статью в газете.

— Кому-то надо быть там, — ответила она, — даже если эти троюродные братья и приедут.

— Ему все равно, кто закопает его в землю.

— Как знать, — возразила Айда, вспомнив о призраке у радиоприемника. — Нужно отдать долг уважения. А кроме того, я люблю похороны.

Но в светлом, новом, полном цветов пригороде, где он жил, его, строго говоря, и не закопали в землю. Здесь не приняты были погребения — считалось, что это негигиенично. Две величественные кирпичные башни, похожие на башни ратуши в скандинавских странах, крытые галереи с вделанными в стены дощечками, вроде военных мемориальных досок, пустая и холодная государственная часовня, которую легко и просто можно было приспособить к любому вероисповеданию; никакого кладбища, восковых цветов, скучных банок от варенья с увядшими полевыми цветами. Айда опоздала. Она чуть помедлила за дверью, боясь, что в часовне окажется много друзей Фреда; ей показалось, что кто-то включил радио и передают лондонскую программу. Ей был знаком этот поставленный, невыразительный, лишенный тепла, голос; но когда она открыла дверь, оказалось, что это не репродуктор, а человек в черной рясе стоит на возвышении и как раз произносит слова «загробная жизнь». В часовне никого не было, кроме женщины, похожей на хозяйку меблированных комнат, служанки, оставившей на улице детскую коляску, и двух нетерпеливо шептавшихся мужчин.

— Наша вера в загробную жизнь, — продолжал священник, — вовсе не опровергается нашим неверием в старый средневековый ад. Мы верим, — он бросил беглый взгляд на гладкие полированные рельсы, ведущие к дверям в стиле модерн, через которые гроб должен был отправиться в пламя, — мы верим, что этот брат наш уже соединился с единым. — Он фасовал слова, словно кусочки масла в упаковку со своей торговой маркой. — Брат наш слился с ним воедино. Нам неведомо, кто такой этот единственный, с которым (или с чем) составляет он теперь одно целое. Мы не придерживаемся старой средневековой веры в зеркальные моря и золотые короны. Правда, есть красота, и для нас, поколения, любящего правду, более прекрасна уверенность в том, что наш брат в настоящий момент вновь поглощен всемирным духом, из которого он вышел.

Он нажал кнопку, двери в стиле модерн распахнулись, пламя взвилось, и гроб мягко покатился в огненное море. Двери затворились, нянька встала и направилась к выходу, священник мило улыбнулся из-за рельсов, как фокусник, который только что, не моргнув глазом, вытащил из своего мешка девятьсот сорокового кролика.