Браво, молодой человек! - [14]

Она долго не отнимала взгляда от его лица, но он даже не шевельнулся.

Хорошо я на него смотрю, подумала Жанна, хорошо и тихо смотрю, и это совсем не беспокоит его. Хорошая я жена, я всегда была твоей женой. Я всегда хотела к тебе…

Если бы Рустем приоткрыл глаза и увидел ее, он подумал бы, что она мечтает. Но нет: — так ей было хорошо теперь, что любой мечте, чтобы сравниться с ее теперешним ощущением, надо было бы стать сказкой. Она думала о том, как ей хорошо сейчас, и о прошлом («…чтобы не так мне удивляться, чтобы все это не казалось неправдой»).

Ехали чистым полем — давно, в дальней, другой жизни — ехали чистым полем, а небо было темное, громовое, обрушивало бомбы… мать несла ее чистым студеным полем, а сестренка Варя оставалась позади, на чистом студеном поле…

Заснеженный дворик, стылые, гремучие на ветру, деревца в садике, мирный беззвучный дым над домом, который не горит; она стоит у крыльца, тихая, уже не может плакать, а мать уже не в силах стоять, оперлась плечом на перила, плачет. Не похожий на украинских дедов старик в круглой невысокой шапке топтался в сенях и говорил что-то быстрое, сердитое высокой костлявой женщине. Сверкали черные глаза женщины, она замахивалась на старика костлявыми, в широких длинных рукавах, руками и сама же пригибалась, точно замахивались на нее.

Потом она сидела возле жаркой печки, добрый тихий мальчик обнимал ее за плечики и листал перед ней книгу…

Она всегда, в разлуке, думала о жизни, что будет впереди, с ним, — вот им двадцать пять, тридцать, сорок — вспоминала дни, годы, когда они жили в одном доме, и люди в тридцать казались пожилыми, а их молодость бесконечной.

Всякое у нас было, сказал Рустем.

Нет. Когда вместе — только хорошее. Было хорошее и была разлука. Больше ничего.

…Рустем открыл глаза и увидел ее.

— Я не спал, — сказал он. — Тебе не холодно?

— Нет, — сказала она, продолжая сидеть, как сидела.

— Полежи, — сказал он и сел, двинул подушку повыше. — Полежи, а я посижу возле тебя.

Она послушно легла и, улыбнувшись ему, прикрыла глаза. Он накинул на нее простыню, тонкая легкая ткань не сразу, осторожно облегла ей плечи, груди и ноги. (Ей почудилось, будто у самой кромки песчаного берега накатила на нее речная мягкая волна.)

Он смотрел на нее с нежной грустью человека, оберегающего другого, очень родного ему, слабого и беззащитного. Оттого, может, — слабого и беззащитного, — что ему всегда хотелось и всегда он готов был оберегать ее и защищать. Он осторожно повел руку к ней, погладил ее лицо и подумал, что она спит, как подумала ода, что он спит, когда он лежал и глаза его были прикрыты. Он встал, подошел к окну и, закурив, стал оглядывать комнату.

Это было неплохое жилье, но ему не нравилось. Ему нравилось бы любое, самое захудалое, где бы они жили вместе. И он стал думать об этом жилье так, как нравилось говорить о нем Жанне.

Вот уж месяц она живет в этой квартире, здесь дожелта скобленные полы, беленые известкой стены, три оконца и клены, кладущие вечерами на подоконник затихающие ветви. Здесь ей было спокойно, хорошо, квартирка имела отдельный вход и даже отдельную калитку. Иной бы зачах от тоски и тишины, но Жанну не пугала тишина. В этой тишине она думала, сюда, в эту тишину, приходил к ней Рустем, и они жили здесь — часы, день или ночь — и думали, как будут жить всегда.

«Я отдыхаю здесь, Рустем».

Она много думала в эти дни, много работала. Девчонки и мальчишки ее отдыхали, но она занималась со взрослыми, днем, а вечерами или на воскресенья выезжала с девчонками и мальчишками в села района, «возила» музыку.

И даже когда у нее звенело в ушах и сердце принималось вяло трепыхаться от усталости, даже когда тряслась со своими питомцами в грузовике по ухабам районных дорог, — даже тогда она отдыхала. От минувших лет, минувших страхов и печалей, от большей усталости.

Ей нравилось, что она одна и свободна, и нравилось знать, что за стеной живут Анна Платоновна, хозяйка, и ее внук Оська, и она не одна. Оська частенько шумел на дворе. Он был веселый, горластый, футболист. Он орал песни — «Бригантину», «Комсомольцы двадцатого года», про то, как «в тихой гавани, там корабли зажгли свои огни», дразнил бабку, к нему послушать музыку, записанную на магнитофон, ходили стильные девчонки.

…Рустем докурил сигарету и вернулся к Жанне, и как только он сел возле нее, она открыла глаза. Ему опять захотелось курить, и он вытряхнул из пачки сигарету и подошел к окну.

Он стоял у окна и курил, он курил медленно, раздумчиво. (Он как-то — это было после десятого, кажется, класса, давно, — купил огромную пачку «Казбека» и дома, стоя у окна, выкурил подряд три папиросы, быстро, лихо. И глядел на нее потом хмельно и забавно.)

Если бы Шамиля не взяли на фронт, подумала она внезапно с горечью, если бы его не ранило и вернулся бы он со здоровым легким, или, если бы тронутое пулей легкое зажило и не пришлось через многие годы оперировать его, или, если бы оперировала не мама, а другой хирург… Но мама была самым лучшим хирургом в городе, и мама была не посторонним человеком для Шамиля, мать Шамиля (мать Рустема!) называла ее сестрой.