Достаточно длинное для покаяния, письмо вместе с тем было коротким. На единственной странице, где оно уместилось, отсутствовало то, что не прозвучало и на суде: что погибший домогался сестры Донована. На фотографии (газеты много раз публиковали одну и ту же) темноволосый Далгети слегка улыбался, черты лица у него были правильные, из особых примет только родинка на подбородке. Эшлинг, часто видевшая фото, всякий раз представляла себе его грубые приставания к Хейзел Донован, и невинность этих черт казалась ей обманчивой. Очень странно, что об этих домогательствах как о причине нападения не говорилось на суде, и еще более странно, что о них не говорилось в письме, где, наряду с сожалением и раскаянием, объяснению причины, казалось бы, самое место. «Лезет к девушке, домогается», — сказал тогда Донован.
Своим рассказом об этой неприятности в его семье он нарушил повисшее молчание — похоже, считал, что кто-нибудь должен что-нибудь сказать. Тон был разговорный, заставлявший ожидать от Донована продолжения, но его не последовало. Жадно ища повод для прощения, Эшлинг в его неуклюжий отвлекающий маневр бездумно вплела человека, которого он не имел в виду, и приняла это за истину. Из заблуждения ее вывело только время.
После школы Эшлинг прошла подготовку, позволившую ей работать в главном офисе издательства учебной литературы. Ей стало нравиться проводить время в одиночестве, вечерами она часто ходила в кино одна, в выходные гуляла — то в Хоуте, то в Долки по морскому берегу. Однажды побывала у могилы, потом приходила к ней часто. Там поставили камень; надпись, выбитая, казалось, совсем недавно, была краткой: имя, фамилия, даты рождения и смерти. Люди при Эшлинг навещали другие могилы, но не эту, хотя цветы на ней время от времени появлялись.
На печальном кладбище Эшлинг просила прощения у мертвого за самообман, к которому прибегла, защищаясь от неприглядной правды. Молча смотрела она в ту ночь на сумасбродство, совершенное, подобно другим сумасбродствам, ради того, чтобы произвести на нее впечатление, заслужить ее любовь. И смотреть ей не было неприятно. Удовольствие, хоть и краткое, она испытала.
Она могла бы и сама куда-нибудь уехать, и она часто думала, что ей стоило бы это сделать: обрести покой другого времени и места, избавиться от призрака показной бравады. Но не уезжала, тоже став теперь другим человеком, чувствуя, что должна быть там, где это случилось.
Copyright © William Trevor, 2007