Братья Шелленберг - [27]

«Лиза никогда не имела дурных намерений, я совсем не склонен ее осуждать, но таково уж было ее воспитание и таковы были ее взгляды, что мало-помалу она начала связывать меня по рукам и ногам. Не пугайся, Михаэль, это не были цепи, звон которых можно услышать на большом расстоянии. Это были тонкие веревочки. Я дернулся – и освободился. Существуют, видишь ли, люди, не переносящие даже ниточки на мизинце, и я принадлежу к ним. Понимаешь ты меня теперь, братец?

Михаэль долго молчал.

– Мне кажется, – заговорил он, наконец, – что какой-нибудь исход все же можно было бы найти. Не забудь, у тебя ведь дети.

Венцель покачал головой.

– Я не сентиментален. Порою я скучаю по обоим малышам. Но это проходит. Дети – это тоже путы, а я решил сбросить с себя все путы. Я уже вижу, что мое объяснение тебя не удовлетворяет. Ты все еще не понял, что при таких условиях невозможно идти к цели, требующей от человека напряжения всех сил.

Михаэль вопросительно взглянул на брата.

– Что это за цель, о которой ты все время говоришь?

– Ты и это узнаешь. Но закажем-ка еще одну бутылочку. Эй, кельнер!

17

Новая бутылка была поставлена на лед. Венцель откусил кончик сигары и медленно раскурил ее. Потом положил свою руку на руку Михаэля.

– Чтобы ты все понял, Михаэль, я должен рассказать тебе про мою историю с Раухэйзеном.

«Ты знаешь, как я попал к Раухэйзену. Я тебе, кажется, уже рассказывал об этом. Единственный сын Раухэйзена, Отто… У него есть еще дочь Эстер, ныне леди Уэсзерли, недавно вышедшая замуж за этого английского судовладельца… Так вот, этот Отто Раухэйзен провел со мной больше года в одном блиндаже на Западном фронте. Он пал и умер у меня на руках. Старик Раухэйзен пожелал узнать подробности, и, так как он был одним из столпов Германии, меня послали к нему с докладом. Этой сцены я тебе описывать не буду, может быть, как-нибудь в другой раз. Мне неприятно об этом говорить, Словом, Раухэйзен сказал мне на прощание, что во всякое время готов к моим услугам, если он мне когда-нибудь понадобится. «Вы были опорой моему единственному сыну в его смертный час, – сказал он. – Я вам навеки обязан».

«Война окончилась, и я очутился на улице. Четыре года подставлял я спину, прикрывал родину своим телом, как принято красноречиво выражаться, и вот мне предоставили околевать. Так как я ничему не учился и ничего не умел делать, то хотел поступить в новую армию. Но мать Лизы в ужасе всплеснула руками. Ради бога, как можешь ты об этом думать, ни за что, никогда! Она этого не переживет Ты ведь знаешь ее, эту чванливую дуру!

«Ну, ладно, я подчинился желанию этой глупой старухи, которая тиранит своим самомнением всех окружающих. Где-нибудь, думал я, найдется для меня занятие. Я начал обивать пороги. Повсюду меня очень вежливо принимали, записывали мой адрес, тем дело и кончилось. Многие мои боевые товарищи занимали превосходные должности. Как же они, черт побери, добились их? В последние годы войны они сидели в разных военных учреждениях, во всяких отделах снабжения, где им нетрудно было приобрести связи с промышленным миром. Я не хочу их осуждать, нимало, не толкуй, пожалуйста, ложно моих слов, но, как бы то ни было, у них завелись такие связи, и этими связями в конце концов им удалось отлично воспользоваться. Были, например, такие тайные советники, которым приходилось вести переговоры касательно удовлетворения пароходных обществ, теперь они занимают руководящие места в этих пароходных обществах. Вот что значат хорошие связи, душа моя! За твое здоровье!

«У меня связей не было, и так как я был таким же неучем и невеждою, как все остальные, то нигде не мог пристроиться. В конце концов, когда письма Лизы начали становиться все более жалобными и умоляющими, я сделал то, что Лизе и ее матери с самого начала казалось самым естественным. Я обратился к старику Раухэйзену. Тебе легко понять, отчего мне был тягостен этот шаг. Его сын случайно умер у меня на руках, и я за это… Ну, словом, это было не по мне, но я в этом уступил. Заметь, что до сих пор я всегда и во всем уступал. Но теперь это кончено.

«Итак, я написал Раухэйзену, и, к величайшему моему удивлению, он ответил мне немедленно. Три дня спустя я был приглашен на превосходное жалование. Говорю прямо: превосходное, потому что пользы я вначале не приносил никакой. Я назначен был одним из секретарей Раухэйзена и подвергся надлежащей дрессировке. Ровно в половине восьмого утра мне надлежало быть на месте. Раухэйзен встает в шесть часов. Является массажист, парикмахер, банщик. Камердинер одевает его, без четверти в семь Раухэйзен завтракает, и в четверть восьмого машина увозит его в бюро. Мы, секретари, стоим на страже и ждем звонка повелителя. Наша обязанность – напоминать, записывать, мы – живые блокноты. Мы ведем переговоры с начальниками отделений, делаем заметки, докладываем. Словом, это была дьявольская служба.

«Так протекала моя жизнь полтора года подряд. Вот сколько времени понадобилось мне, дорогой мой Михаэль, чтобы понять… Ты догадываешься, что я понял?

Не ожидая ответа Михаэля, Венцель продолжал:

– Ты этого не можешь угадать, и поэтому я тебе прямо скажу: я понял, что был отъявленным дураком, как и все другие секретари и директора, вращавшиеся вокруг солнца – Раухэйзена. Многие из этих дураков не поняли этого еще и теперь и никогда не поймут.