Братья Булгаковы. Том 3. Письма 1827–1834 гг. - [194]

Как я возвратился домой, то Долгоруков не смел спросить, что ему делать, и запрыгал, когда все узнал. Я его благословил на дорогу, а через полчаса не было уже его в Москве. Он только что не плакал. Как так: проехать 160 верст из-за ничего, приехать в Шеметово и сказать: «Я не видел великого князя»?

Покуда мы курили, изволила прийти великая княгиня, жаловалась, что ей нехорошо от вод. Я нахожу, что лицо хорошо, но точно похудела несколько. Я донес ее высочеству, что Орлов, коего уморили здесь, на водах, и о коем она изволила в тот раз меня спрашивать, приехал в Петербург, да еще и с портретом султанским. «Благодарю вас за доставленные ко мне пакеты, но где же ящик, о котором было объявлено?» – «Его нет, сударыня, он прибудет, очевидно, с тяжелой почтой». – «Да разве нельзя было послать ящик, который я время от времени получаю, с легкой почтой?» – «Разумеется, для вашего императорского высочества это исключение будет сделано; я напишу о том брату, – он отправляет то, что ему доставляют; это конторе моего петербургского начальника надобно сообразоваться с волею вашего императорского высочества. Я же, со своей стороны, напишу туда о том». Она приходила прощаться: ехала со двора прогуливаться в ландо. Великий князь, пожав руку, сказал: «Прощай, любезный, ты, я чаю, поедешь возиться со своими почтами, а мне пора ехать к моим кадетам».

Я виноват: распечатывая постпакет, вижу Закревского руку и слово «Булгаков»; думал, что ко мне, распечатал – вместо того к тебе.

Константин. С.-Петербург, 5 августа 1833 года

Вчера на даче, после обеда, засел я читать биографию покойного нашего друга и перенесся вместе с нею во времена, где он то был полицеймейстером, то в отставке, то комендантом. Все кажется мне справедливо, и друзьям его будет приятно читать. Я отметил два пассажа. Так как твое намерение – ее напечатать, то есть издать в свет, то, первое, неловко сказать, что средства, данные правительством, не были достаточны – на что же? – на сиротское отделение и что он должен был прибегнуть к частным пособиям. Лучше дать этому другой оборот. Второе – в конце фразу о гражданине, жандармском генерале я не совсем понимаю; но как будто звание жандармского генерала было бы для другого препятствием быть любимым. Я бы это выпустил, тем более что и слово «гражданин» мне не нравится. Впрочем, подумай, и если Бенкендорф, в суждении своем, сие оставит, то поступи как хочешь. Сегодня его ждут в городе, сегодня пошлю к нему твой пакет, постараюсь его сам увидеть, ибо о многом имею нужду с ним поговорить.

Александр. Москва, 8 августа 1833 года

Я был вчера у Мамоновой в Васильевском, видел Грацинского, отдал ему, во-первых, письмо Блудова, как положено, во-вторых, бумагу от дворянского предводителя, с тем чтобы не замедлил приготовить ответ к твоему подписанию. Обещал скоро все исполнить. Васильевское прелестно. Она хочет переделать, украсить и употребить столько, сколько стоила покупка сама; тогда сможет брат ее быть тут и некоторую часть зимы. Очень она жаловалась на теперешнее положение брата ее. А кто виноват? Сама. Что она ни делай, а уже не будет никогда ни порядка, ни надзора, ни попечения, какое было прежде. Маркус ездил всякий день, а иной и два раза в день, умел обходиться как должно с больным, который находил разнообразную пищу в его разговоре; доктор Эвениус жил у графа и наблюдал за ним; Зандрарт был человек золотой, глаз с графа почти не спускал, он его слушал и боялся, был опрятен в одежде, брился, мылся, все делал в положенные часы; Зандрарт вел обстоятельный журнал всему, что происходило с графом, что он делал, говорил всякий день, как спал, что ел, пил и проч. Конечно, плату имел хорошую, но зато и должность его была точно трудная. От ненависти граф перешел, наконец, к ласке, стал ходить в комнату к Зандрарту, ласкал его детей и т.п. У больного были экипажи, стол хороший, я сам несколько раз обедал у него, гардероб был отличный, белье тонкое, большая прислуга.

Теперь жалко смотреть на этот дом: больной никуда не ездит, не прогуливается (полно, есть ли карета?), графиня сказывала, что несколько пар чулок, и то солдатские, неопрятен, лекаря дали какого-то дурака, не умеющего с ним обходиться; до двух и трех часов граф пишет; засыпая так поздно, встает в 2 часа и тотчас обедает, дают пить вино, водку, курить до сорока сигар в день, так что едва можно его разглядеть в облаке дыма, в коем он всегда находится; все это должно его горячить ужасно, зато и бредит больше прежнего, пишет всякую чепуху; теперь думает, что он Магомет. Был набожен, теперь слышать не хочет о Боге; в последний раз хотели силой служить молебен у него, он прибил дьячка за то, что был в бороде, и не хочет выезжать, чтобы не видеть мужиков с бородами. Кажется, графиня метит отдать Лебенвейну командование всем с большим окладом, но трудно будет переломить сумасшедшего на прежний лад. Стыдно, право, что при таком богатстве не умеют прилично содержать графа и не имеют лучшего о нем попечения. Она все та же: все больна, всего боится, а теперь особенно холеры; то едет, то остается, сама не знает, что хочет.