Братство охотников за книгами - [14]

В трапезной появился отец Поль, за ним шел Франсуа. Монах взял Колена за руку, он прекрасно понимал его раздражение и желание как можно скорее убраться отсюда.

— Немного терпения, мэтр Колен, мы ждем одного человека, он горит желанием с вами познакомиться.

Мамелюки осматривали караван: три запряженные мулами повозки. В двух первых были навалены всякие безделушки, украшения из стекла, деревянные статуэтки, изображающие святых. В третьей, менее нагруженной, везли съестные припасы, какие-то инструменты, несколько книг и одну картину на религиозную тему. Молодой торговец-флорентинец был одет в великолепное платье, украшенное вышивкой. На голове шестиугольная шляпа с плюмажем из длинных разноцветных перьев. Этот нелепый головной убор, завязанный на шее под подбородком кожаной тесьмой, венчал высокомерную и невозмутимую физиономию дворянина — явно европейца. Из его тонких холеных пальчиков, унизанных кольцами с негранеными драгоценными камнями, словно невзначай, выпал небольшой кошелек, и господин, не мешкая, поприветствовал воинов и велел погонщикам мулов продолжить путь. Несмотря на нелепый наряд, выдающий в нем придворного, он ловко вскочил на коня с блестящей шерстью и вплетенными в уздечку помпонами и бубенчиками. Мамелюки провожали караван изумленными взглядами. Разноцветный плюмаж еще долго колыхался, выделяясь ярким пятном на суровой охре полей, а затем исчез в купе деревьев, окаймлявших долину. И только за поворотом дороги, убедившись, что его не видно, молодой торговец вытер пот, который заливал его лицо и шею.

Различив наконец вдали приветливую округлость холма, покатую верхушку старой колокольни, высокий заржавленный крест, поднявшийся к небу, он почувствовал облегчение. Сколько испытаний пришлось ему вынести, чтобы добраться до монастыря. Война венецианцев против турок сделала путь еще опаснее, чем прежде. В Эгейском море хрупкая каравелла прокладывала себе путь среди боевых кораблей, опасаясь встречи с греческими или османскими корсарами и сарацинскими пиратами. Заметив вдали какой-нибудь парус, капитан резко менял курс, грозясь повернуть обратно. Впрочем, возвращаться во Флоренцию, особенно при неблагоприятном ветре, было бы весьма рискованно.

Предписания Козимо Медичи, хотя он и давал их, лежа на смертном одре, были весьма определенными и категоричными. Более того, они являли собой его последнюю волю, его завещание: спасти картину и секретные рукописи, которые он прятал в подвалах Платоновской академии в Кареджи, в окрестностях Флоренции. Миссия обещала быть непростой, но фортуна улыбнулась молодому торговцу, когда Лоренцо Медичи (Великолепный), фактический правитель Флоренции, принял энергичные меры для защиты евреев. Лоренцо не только отменил для флорентийских евреев унизительные запреты, но и, вопреки папской цензуре, призвал ученых вновь изучать талмудические труды, трактаты по еврейско-арабской медицине и даже каббалу. Университеты Болоньи и Пармы открыто заказывали экземпляры раввинских антологий, комментарии и толкования, составленные в еврейских кварталах Толедо и Праги или в школах Тверии и Цфата. Заручившись покровительством Лоренцо Великолепного и получив деньги факультетов и Платоновской академии, а также секретных фондов Козимо Медичи, молодой охотник за книгами смог снарядить корабль на Святую землю. Под предлогом приобретения выдающихся древнееврейских трудов он, на самом деле, помимо редких и ценных книг, завещанных Козимо монастырю, привозил в Палестину последние сочинения непокорного кардинала Николая Кузанского, тайные заметки философа Марсилио Фичино о «Герметическом корпусе», восточный трактат о ноле, картину Филиппо Брунеллески — все это было запрещено папской цензурой.

В библиотеке Козимо Медичи молодой человек, пребывая в состоянии крайнего волнения, записывал сведения, которые должен был предоставить таинственным покровителям брата Медара, в том числе указания, как добыть секретные сочинения. Час настал, — лаконично заключил Козимо, снаряжая в путь охотника за рукописями. Скажите им, что пора переходить в наступление.

Козимо спокойно ждал конца в окружении бесценных коллекций, вдыхая напоследок запах книг, готовясь присоединиться к их авторам в мире, где человеческий дух парит среди небесных сфер, беседует с ангелами и беспричинно улыбается суровым теням богов. Именно в смерти он достигнет идеала всей своей жизни — стать uomo universal[5].

*

Известие о другой смерти опечалило христианский мир. Это была кончина папы Пия II — как раз после его последней попытки снарядить Крестовый поход. Войско, которое он набрал в Мантуе и Анконе, разграбило несколько городов и истребило сотню неверных, затем крестоносцы разбрелись по домам. В апреле еще один неудавшийся Крестовый поход оставил в память о себе три десятка трупов на улочках краковского гетто, на этом все и закончилось. Неужели христиане утратили Иерусалим навсегда?

На Святую землю стекались толпы искателей приключений и наемников без роду и племени. Священники же предпочитали получить крошечную епархию где-нибудь в Анжу или Рейнской области, нежели епископство в Палестине. Монархи нисколько не были заинтересованы в завоевании опустошенной страны, терзаемой эпидемиями и отравленной миазмами. Даже эмир Иудеи мечтал лишиться своей ничтожной должности и получить доступ к богатствам Александрии или Багдада. Он ненавидел орды паломников, что беспрестанно высаживались на побережье и отправлялись вглубь страны, огромные караваны, пересекавшие территорию в обратном направлении, шедшие к портам, бесконечные перемещения кочевников, спасавшихся от голода и засухи. Ослики пилигримов, верблюды торговцев, козы крестьян в конце концов сожрали остатки жалкой растительности, которая хоть как-то прикрывала постыдную наготу почвы и скал, прятала уродство каменистой земли. Эта территория, бремя управления которой несли мамелюки, являла собой запутанное переплетение дорог и тропинок, словно дорожная станция между двумя мирами — Востоком и Западом. Овеянные легендами и славой поля сражений давно заросли сорняками. Гробницы пророков, рыцарей, римских центурионов разрушены солнцем и ветром. Остались только евреи да поэты, которые все еще стекались к Иерусалиму, — так запоздалые клиенты дома терпимости почтительно приветствуют его содержательницу, увядшую с возрастом. Впрочем, большинство из них никогда не видело города, которому они так упорно возносили хвалу. А Иерусалим, словно проститутка, приспосабливался ко всему, был готов принять все символы, все рифмы, все надежды, всех священников и солдат, невозмутимо кладя в карман плату за свое несчастье и нужду. И все-таки поэты упорно продолжали славить его в изысканных одах, а евреи — предсказывать его возрождение из пепла. Ибо для них судьба Иерусалима была запечатлена не в войнах, а в Священном Писании. Этот город был построен не из камней и кирпичей, а из речей и грёз.