Братская ГЭС - [10]

«Подстрелили чистенько,

я уже готов.

Ты не трать, учителка,

на меня бинтов».

И, глаза закрывший,

почти уже не бывший,

что-то вспомнил рыжий,

улыбнулся рыжий.

И выдохнул

           мучительно,

уже из смертной мглы:

«Мы не рабы,

             учителка,

Рабы не мы...»

БЕТОН СОЦИАЛИЗМА

«Бабья кровь от века рабья...» -

говорил снохач Зыбнов,

желтым ногтем выкорябывая

мясо из зубов.

И в избе хозяйской сохла,

как полынный стебелек,

без отца и мамы Сонька,

чуть повыше, чем сапог.

Забивалась она в угол

и слыхала ржавый смех:

«Ну, теперь ваш Ленин умер, -

и Коммуне тоже смерть!»

Зыбко плавали лампады.

Крысы шастали в сенях,

и казацкие лампасы

кровенели на штанах.

И ждала расправы скорой,

где-то сунута в муку,

та нагайка, свист которой

помнят Питер и Баку.

Год за годом шли. Сменялись

лед, вода, вода и лед.

Соньке стукнуло семнадцать

под гуденье непогод.

Засугробили метели

приуральские края,

но в крови батрацкой пели

пугачевские кровя.

И, платком лицо закутав,

вся в снегу, белым-бела,

Сонька вышла в ночь за хутор

и пошла она, пошла.

В той степи, насквозь продутой,

что без края и конца,

атаман казацкий Дутов

расстрелял ее отца.

И к горе, горе Магнитной,

хоть идти невмоготу,

Сонька шла с одной молитвой:

разыскать могилу ту.

Но у самой у Магнитки

Сонька встала, замерла:

ни могилы, ни могилки,

а народу без числа.

Прут машины озверенно,

тачек стук и звяк лопат,

и замерзлые знамена

красным льдом своим гремят.

И хотя земля чугунна,

тыщи Сонек землю бьют,

тыщи Сонек про Коммуну

песню звонкую поют.

А на всех, кто роет, строит,

чистым отсветом легло

чье-то доброе, простое,

неиконное лицо.

И с прищуром зорким-зорким,

что-то думая свое,

он глядел, Ильич, на Соньку,

ждал чего-то от нее.

И взяла она лопату,

еще теплую от рук,

обернулась угловато

и увидела подруг.

И щербатая Тамарка

ей сказала прямо в лоб:

«Выше голову, товарка,

ты же - красный землекоп!»

Сонька ткнула грунт несмело,

но за свой батрацкий срок

что-ничто - копать умела:

черенок есть черенок.

И на Сонькину лопату

засмотрелся, покорен,

первый здешний экскаватор

иностранец «Марион».

И с лопаты дни летели,

будто взрытая земля,

в духотищу и в метели,

осыпаясь и звеня.

Комсомольская шамовка

из селедочных голов,

но - «В Коммуне остановка!»

и - копай без лишних слов!

Ватник латан-перелатан

и лоснится, как супонь,

но не лапан-перелапан -

ты попробуй Соньку тронь!

Не смущало в той эпохе

Соньку, гордую собой,

то, что драные опорки

на ногах ее зимой.

И носила летом гордо

две галоши прехудых

фирмы «Красный треугольник»,

их бечевкой прихватив.

Лишь во сне ее укромном

плыли где-то там, вдали,

сапоги, сверкая хромом,

будто чудо-корабли.

Комсомола член и МОПРа...

Почему же у нее

под глазами часто мокро?

Немарксистское нытье!..

Петька, чертовый бетонщик

в разбуденовке своей,

ты с товарищем потоньше...

Удели вниманье ей!

Ну, а Петька смотрит шало:

«Мне бетон бы только дать!

Снова скурвилась мешалка -

подкулачница, видать...»

...С окон сыплется замазка

на коттеджах инспецов.

Под горой Магнитной пляска,

да такая, что Аляска

где-то вскинула от хряска

к небу мордочки песцов.

Пляшут парни на бетоне,

пляшут пять чубов хмельных.

Пляшут парни наподобье

виноделов чумовых.

Пляшут звездные, лихие

разбуденовки парней -

пляску детства индустрии,

пляску юности своей.

Ничего, что эта пляска

тяжела, тяжела,

ничего, что тряско, вязко -

лишь Коммуна бы жила!

Ноги стонут, ноги тонут,

но гремит, бросая в дрожь,

над трясиною бетона

перекопское: «Даешь!»

А при бусах и сережках,

позабыв про Перекоп,

ходит в хромовых сапожках

Сонька - красный землекоп.

Сонька год почти копила

свои кровные рубли -

и, неясно где, купила

эти чудо-корабли.

Только зря ты, Сонька, ходишь,

замышляя воровство.

Зря украсть у пляски хочешь,

Сонька, Петьку своего.

Ну-ка, Сонька, не фасонь-ка!

Не боись! Иди сюда!

На твоих ресницах, Сонька,

буржуазная вода.

Петька твой ногами пашет,

пляшет носом и вихром,

он рукою тебе машет -

позабудь про этот хром!

И, веселая, живая,

так чертовски молода,

светит, Соньку зазывая,

с разбуденовки звезда.

Еще малость плачет Сонька,

но звездою тянет он,

и уже мыском тихонько

Сонька трогает бетон.

Соньку чуть вперед шатнуло,

Сонькин дух, как видно, слаб.

Сапоги едва шагнули,

и бетон их сразу - цап!

Сонька руку выгибает,

а в глазах - круги, круги...

Пляшет Сонька... Погибают,

погибают сапоги!

И летит, чистейше брызнув,

с щек горящих - не беда! -

на бетон социализма

буржуазная вода.

Сапоги вконец разбиты.

Долго ждать еще обнов...

Что ты зыркаешь небрито,

сиз от зависти, Зыбнов?

Что гундосишь ты, плешивый,

взгляд кося через плечо:

«Попляшите, попляшите, -

вы допляшетесь еще!»?

Уходи, нам свет не засти,

оставайся при своем.

Мы допляшемся до счастья -

пусть все ноги в кровь собьем!

Сонька пляшет в исступленье,

будто знает наперед:

не умрет вовеки Ленин

и Коммуна не умрет.

КОММУНАРЫ НЕ БУДУТ РАБАМИ

Просыпавшийся мир

                  шелестел, свиристел,

когда утром росистой тропою

нас к обрыву

             бандиты вели на расстрел

под Херсоном,

              в Поволжье, в Триполье.

Но мы пели и пели,

                   голов не клоня,

на груди разрывая рубахи:

«Никогда,

           никогда,

                    никогда,

                             никогда

коммунары не будут рабами!»

Нас безжалостный голод